кресле — Гришка Караулов, который держал откупоренную бутылку с портвейном. Невольная улыбка раздвинула мои губы до ушей.
— Генка! А у нас новость! — выпалил Гришка и широко улыбнулся, отсалютовав мне бутылкой.
— Мы с вполне официальным визитом вообще-то, — ухмыльнулся Зёзик и осторожно поставил чашку на стол, между моими школьными учебниками, — нас Гудков послал к тебе. Ох и задолбались мы тебя искать, Ген! Прикинь, мы сперва были у тебя в школе, но нас туда не пустили, а потом дежурный дал этот адрес. А чего это ты переселился вдруг?
— Заведующий школой отправил меня к аптекарю-гомеопату. На обучение, — озвучил я официальную версию. — Получаю рабочую специальность «помощник лаборанта» и набираюсь опыта. А здесь живу. Временно.
— И что, потом ты будешь выдувать клистерные трубки? — возмущённо выпалил Зёзик, — Геннадий! Ты же так хорошо играешь, мог бы в этом направлении пойти.
— А что плохого в рабочей специальности? — философски ответил я, усаживаясь с другого конца кровати. — И я не трубки выдувать буду, а мази от перхоти и фурункулов для советских людей, между прочим, делать.
— Но это же отвратительно! — раздражённо возразил мне Зёзик и передёрнул плечами.
— Не слушай его, Генка, — вмешался Гришка, налил Зёзику в чашку портвейна, и добавил, — ты же портвейн будешь? Только учти, я пью из бутылки, у тебя тут только одна чашка и её забрал этот пижон.
— Перхоть и фурункулы — это ещё более отвратительно, — нравоучительно заметил я, — тем более у советских граждан. Это тебе не буржуи какие-нибудь. И да, портвейн я, конечно же, буду. Сейчас стакан найду, где-то здесь вроде был.
— Но посвятить свою жизнь фурункулам! — Зёзик был потрясен. — С таким талантом к музыке! Варварство!
— Погоди, я же не отрицаю важность искусства, — миролюбиво ответил я, чтобы разрядить обстановку, — но сам подумай, вдруг я заболею, оглохну, и не смогу играть? Что мне тогда — на паперти сидеть или ходить милостыню просить по вагонам? А так у меня будет рабочая специальность и без куска хлеба я не останусь. А играть я смогу всегда. Одно другому не мешает.
— Да-а-а-а… Не по годам мудро нынешнее молодое поколение, — уважительно, но с нотками легкого ехидства сказал Гришка Караулов и набулькал мне немного портвейну в найденный стакан. — Это не то, как мы с тобой по молодости — всё кутежи да гулянки.
— Так что вы мне сообщить хотели? — вернул беседу в конструктивное русло я.
— Да! Точно! — хлопнул себя ладонью по лбу Гришка. — Ну так вот, можешь себе представить, Генка, нас отобрали, как лучший просветительско-агитационный коллектив города для идеологического просвещения крестьян. Теперь мы выдвигаемся через две с половиной недели по сёлам и городам соседней губернии!
— Ух, здорово! — восхищённо сказал я, смекнув, куда и откуда ветер дует, — поздравляю вас, товарищи. Вы заслужили!
— Но это ещё не всё! — возбуждённо блестя глазами, влез Зёзик, — там какое-то мудрёное постановление есть. В общем, нам теперь нужно, чтобы в составе агитбригады был несовершеннолетний участник, обязательно рабоче-крестьянского происхождения и сирота.
— И что? — сделал наивный вид я.
— И Гудков сказал, что надо тебя брать, ты уже немного нашу работу знаешь, — объяснил мне Гришка, оторвавшись от бутылки с портвейном.
— А что Зубатов? — не удержался от любопытства я.
— Ой, он такой концерт устроил, ты не представляешь! Ужас! — захлёбываясь от восторга, начал рассказывать Зёзик, — так орал, что от тебя только одни неприятности. Так орал! Но Гудков — кремень. Сказал тебя — значит тебя!
— А других кандидатур разве не нашлось?
— Да почему же не нашлось? Были! Даже Люська приводила свою племянницу. Сисястая такая, то, что надо, — одобрительно сглотнул Зёзик, — но Гудков сказал, что надо именно тебя.
— И чего это он воспылал вдруг ко мне такой страстью?
— Потому что ты из трудовой школы! А за включение в состав ученика этой школы к суточным ещё неплохая сумма всем добавляется, за патронат несовершеннолетнего сироты, — хихикнул Гришка. — Даже Зубков, как узнал, орать прекратил. Поэтому хочешь ты или не хочешь, а придётся тебе ехать с нами.
— Да это ненадолго, на месяц примерно, или полтора, — опять влез Зёзик.
— А что мне за это будет? — решил воспользоваться моментом я и не упустить свою выгоду.
— Как что будет? — удивился Зёзик, — почёт и уважение будет. Преференции, если захочешь потом поступать куда-то на культпросвет.
— Мне, как будущему помощнику лаборанта в гомеопатической аптеке, почёт и уважение не нужны, — демонстративно упёрся в скромность я, когда понял, что еду в любом случае (ура! ура!). — Мне нужны конкретные преференции.
— И чего же ты хочешь? — удивился Зёзик, явно не ожидая, что я внезапно упрусь.
— Ничего сложного или ужасного, — простодушно пожал плечами я, — хочу положительную характеристику. Это — раз. Хочу, чтобы вы продолжили со мной заниматься по школьным предметам. Это два. И ещё хочу, чтобы, когда мы вернемся, Гудков написал записку нашему заведующему, чтобы меня допустили до сдачи экзаменов за восьмой класс. И чтобы от Агитбригады кто-то присутствовал на экзаменах. Всё.
— А! Ну если так! — облегчённо махнул рукой Гришка, который видимо опасался, что я потребую что-то материального, — это мы всегда можем. Почему же не помочь товарищу⁈
— Но ты обязательно донеси мои условия Гудкову, — подчеркнул свой «ультиматум» я.
— Донесу! Не боись, Генка! — хохотнул Гришка и долил нам с Зёзиком портвейна.
— Так что собирайся давай, Генка, — сказал Зёзик, — через две с половиной недели выдвигаемся.
— За это надо выпить! — подвёл итог переговоров Гришка.
Глава 3
«Центральная гомеопатическая Аптека Форбрихера» встретила меня как обычно — густой смесью запахов берёзового дёгтя, мятных капель, розового масла и овечьего ланолина.
Аж глаза заслезились.
Вонючесть — это был один из существенных минусов работы в лаборатории гомеопатической аптеки. Я, как учитель химии в прошлой жизни, прекрасно знал о необходимости и пользе вытяжного шкафа на хороших мощностях. В 1927 году в городе N с этим делом было более чем так себе. Да, в передовых университетах столицы вытяжные шкафы были, но и они
