Я задумалась. Йола жила в этом доме семь лет, со своих пятнадцати. Кем она была?
Помощницей королевского архивариуса, точнее, заместителя писаря. Ловкая умная девчонка знала дело своего хозяина лучше него самого. Почерк, особенности королевского письма, особенности каллиграфии, письменный этикет. Знала даже несколько незначительных государственных секретов. Хозяин допускал свою рабыню до всего, что делал сам. Неужели не боялся? Почему?
Ага, вот оно. Ни словом, ни делом купленный раб не мог навредить своему хозяину даже косвенно. При малейшей попытке мгновенно терял сознание до прихода самого хозяина. Этим пользовались, считая рабами чем-то вроде говорящей ручки, их даже пропускали в ведомства и во дворец. Почему? Потому что только хозяин мог отдать такое распоряжение. Без приказа или разрешения хозяина раб не мог выйти из хозяйского дома. Это как вообще?! Это же жуть кошмарная!
Я вдохнула. Подошла к окну, прислонилась к холодному стеклу лбом.
И что мне теперь делать? Как мне жить? Я же не могу, не умею подчиняться, да и не хочу. Значит я тут долго не протяну? Какие наказания для ослушавшегося раба? Подвешивание за крюки? Четвертование?
Я смотрела в окно, за которым цвел сад с незнакомыми мне деревьями. Слезы полились по щекам сплошным потоком. Я оплакивала нас – Йолу, несчастную девчонку, рабыню, и себя – Веру – женщину, слишком ценящую независимость и свободу, которая по невероятному стечению обстоятельств стала постельной игрушкой и слабой рабыней.
ГЛАВА 3Я сидела до позднего вечера в комнатушке три на четыре метра. Койка, тумба. Узкий шкаф. Зато уютно мигали на стенах россыпи лампочек, правда, без всяких проводов. Стопка книг на столе, пара вязаных салфеток, теплый плед… Тут было спокойно. Меня никто не трогал и никто ко мне лез. Ну и хорошо.
Я тратила время с пользой, обдумывая, гадая, представляя. Осторожно обращалась к чужой памяти, черпая информацию. Это отнимало много сил – нужно было постоянно себя контролировать, чтобы не поддаться эмоциям. Это было непросто. Нужно было отсекать чужую личность от своей собственной, и теперь я могла в полной мере посочувствовать людям с шизофренией.
Сладить с эмоциями не удалось, когда по особому пошаркиванию ног, по шуму у входной двери, где как раз и находилась моя комната, по покашливанию и особому стуку снятой обуви я поняла, что пришел он – мой хозяин. Мне полагалось его встречать – это его личное распоряжение. Скотина! Мало того, что девчонку постоянно насилует, еще и заставляет ему прислуживать и наблюдать его противную морду. Поборов нежелание спускаться, я поправила платье и волосы и отправилась кланяться «хозяину». Ну, посмотрим на тебя воочию. В память Йолы о нем я не лезла, ну, по крайне мере, старалась пропускать мимо себя, потому что как только задумывалась об этом, контролировать эмоциональное состояние становилось труднее. В голове всыпхивали сцены насилия, и видеть их я не хотела.
Опустив голову, я встала ближе к входу в холл и посмотрела на только что вошедшего мужчину. Так вот ты какой, северный олень… Признаться, я ожидала бесчувственную сволочь с королевскими замашками, эдакого мефистофеля преклонных лет, но вместо него у входной двери стоял… Дядечка. Ну или дядюшка. Его хотелось называть с первого взгляда именно так – он весь был какой-то «дядькистый». Толстоват, лысоват, одышлив. Рубашка подмышками мокрая, толстые ляжки едва умещаются в темных, чуть лоснящихся штанах. Лицо широкое и какое-то… добродушное и размазанное, нечеткое. Картофельный нос, рязанские глазки, реденькие светлые бровки, пухлые щеки и пара подбородков. Я ну никак не ожидала от насильника и рабовладельца такой внешности. Это было несочетаемо. И тем страшнее была истина. Он прошел мимо меня, и в нос ударила смесь знакомых запахов: пота, хвойных духов, его кожи. Меня едва не вывернуло наизнанку.
Как же ты, бедная девочка, это терпела?
Я следила за ним взглядом, смотрела, как он взбирается на лестницу, как торчат из домашних тапок желтые, в мозолях, пятки, и понимала, что если он меня коснется хоть пальцем, я бездарно спалюсь. Заору, отлуплю "дядюшку" по мордасам и окажусь… Кстати, где я окажусь в таком случае? Ага, ясно-понятно. Не на Мальдивах, а совсем наоборот. В голове всплывали знания, но не память – видимо, девочке не доводилось бывать в местах, где перевоспитывают взбунтовавшихся каким-то чудом рабов. Ее счастье.
– Йола!
Громкий окрик шибанул наотмашь. Чертовы реакции тела! Интересно, она всегда так реагировала на его голос?
Я замешкалась. Идти не хотелось до зубного скрежета. Но новый окрик не заставил себя ждать.
Я зашла в его кабинет – там я уже была утром. В ванной его апартаментов я и разбила зеркало. Я робко встала у стеночки рядышком с дверным косяком.
– Йола! Ты разбила зеркало! Ты не поранилась?
Я удивленно подняла на него глаза и тут же опустила снова. Потому что он на меня не смотрел, копаясь в своем портфеле. Да и голос… Таким спрашивают о состоянии здоровья четвероюродной тетушки, которую в последний раз видел на свадьбе родственников в пять лет. Ему плевать на меня. Если в состоянии встретить и прийти, значит, все хорошо, и переживать не о чем. А вопрос – просто так, чтобы узнать, не сильно ли повреждена постельная игрушка.
– Йола?
Он поднял голову от своего портфеля, а я смотрела на его пальцы. Толстые и розовые – ну просто сваренные сардельки. Они шевелились, как большие гусеницы, что-то перебирали…
– Йола… – уже встревоженно спросил он, и я встрепенулась.
– Да, господин… Все хорошо. Простите за зеркало, – поспешно добавила я.
– За это будешь наказана. Вот два перевода, сделаешь до утра.
Он протянул мне с десяток квадратных желтоватых листков, исписанных от руки какими-то загогулинами.
– Это запись после встречи послов. Тут четыре языка. Переведешь все к утру. Вот, и словари возьми, бумаги и чернилок. И карандашей. Придешь и принесешь сама, через два часа после рассвета. И чтобы начисто было переписано.
Я подхватила листки и книги с покорно опущенной головой.
– Иди.
Дважды меня не надо было просить. Я шмыгнула в свою комнатушку, зажгла тусклую лампу над изголовьем кровати. Чтобы не взбеситься и не надавать наглому "дядюшке" тумаков, я сунула нос в бумаги. Так-с, что тут у меня? Интересно…
Зашуршала в пальцах необычная бумага – у нас такую не делают. Весь текст был написан от руки черными карандашами. Я вчиталась, сосредотачиваясь, но писанина по-прежнему оставалась для меня филькиной грамотой. Как так, я же понимала написанное… Неужели все? Лавочка прикрылась? Но взгляд тут же наткнулся на строчку из другой страницы, которая слилась в правильное предложение. И еще одна строчка, и еще… А некоторые так и оставались для меня непонятными. Сколько я не напрягала память, ничего не происходило.
