бабушка! Кто целовалВаши надменные губы?Руки, которые в залах дворцаВальсы Шопена играли…По сторонам ледяного лицаЛоконы в виде спирали.Тёмный, прямой и взыскательный взгляд.Взгляд, к обороне готовый.Юные женщины так не глядят.Юная бабушка, кто вы?Сколько возможностей вы унеслиИ невозможностей – сколько? —В ненасытимую прорву земли,Двадцатилетняя полька!День был невинен, и ветер был свеж.Тёмные звёзды погасли.– Бабушка! Этот жестокий мятежВ сердце моём – не от вас ли?..
– Как «что это»? Это Марина Цветаева, Анна Генриховна. Ну и что, что вы задавали Маяковского? А мне больше нравится Цветаева. Прекратите на меня орать. Вам не идёт. И что, что мне четырнадцать лет? Это мне рано такие стихи учить? А моя бабушка говорит, что поэзия – это литература для души. И она должна приносить радость. И сердце должно сжиматься. Да, Марина Цветаева – русская поэтесса. А при чём тут моя фамилия? Да, папа у меня еврей – и что? А у Цветаевой мама была немкой, между прочим. Как это не может быть? Я не хамлю вам. Пусть будет двойка. Папу в школу? Папа не может, он в командировке. Бабушка тоже не может. Она болеет. Елизавета Львовна? А она при чём? Да, мачеха. Она занимается воспитанием моего брата. Я не хамлю. Хорошо, выйду.
Привет, дорогой мой друг, коридор.
Всё те же стены, выкрашенные зелёной масляной краской, те же стенды, те же окна. Всё, как и было, когда меня впервые выгнали с урока. Разница в том, что мне не десять, а четырнадцать лет и что я – мятежница. Бабушка говорит, что это свойственно моему пубертатному возрасту. Пубертатный возраст – это такой возраст, и для девочек он начинается где-то в двенадцать лет, а заканчивается примерно в шестнадцать. Так что ещё два года я могу себе позволить своевольничать, хамить и вести себя так, как ведут себя подростки в свой подростковый период.
Я никогда не была особой красавицей, а сейчас и подавно перестала ею быть. И, скорее всего, никогда ею не буду.
Здравствуй, зеркало! Кто тебя сюда повесил? Перепутали, видать. Везли в комнату смеха, а привезли к нам, в школу. Я в тебя стараюсь не смотреться, но сейчас мне нечего делать. Ну и чудище: невысокая, нестройная, не очень красивая девочка с явно выраженной еврейской внешностью. Одним словом, Тыковка. Папа иногда по-прежнему называет меня так, но это происходит всё реже и реже. Когда-то, когда мне было десять лет, я попросила папу никогда больше не называть меня Тыковкой. Потому что в очередной раз, когда его вызвали в школу, он повернулся ко мне и при всём классе сказал:
– Ну как же так, Тыковка? Ты же обещала, что не будешь драться!
Что тут началось! Все подскакивали со своих мест и кричали: «У нас Тыква выросла! Посмотрите, это не девочка – это тыква!..»
Я выбежала из класса и, заливаясь слезами, понеслась домой. Дело было зимой, но мне было не до шубки. Кроличья, белая, она так и осталась висеть в раздевалке. Я даже замёрзнуть не успела – так быстро бежала. Бабушка открыла дверь и всплеснула руками:
– Машенька, что случилось? Тебя обокрали?
Я бросилась к бабушке, прижалась к ней и закричала: «Я больше не Тыковка! Скажи папе, что я больше не Тыковка!»
Бабушка гладила меня по голове, целовала в макушку и приговаривала:
– Конечно, душа моя, ты не Тыковка. Обязательно скажу папе. Не плачь, солнышко… А давай-ка, Машенька, попьём чайку, поговорим…
Горячий сладкий чай и тёплый бабушкин плед были моими лучшими лекарствами. Мы садились на маленький старый диванчик, бабушка зажигала свечу, наливала вкусный чай в стакан из тонкого стекла в посеребрённом подстаканнике и ставила на стол всё ту же плетёную вазочку с пирожками. Так можно было сидеть долго-долго. Бабушка никогда никуда не спешила. Она не любила суетливых людей и говорила, что только глупец суетится вовсю, затеяв пустяк, – умный человек всегда сохраняет спокойствие, затеяв великое дело.
Мы пили чай и говорили обо всём на свете. Не было в моей жизни того, чего я не рассказала бы бабушке. С папой мне удавалось поговорить всё реже и реже. Папина женитьба на Лизе поставила некую стену, отделив меня с бабушкой от него и его новой семьи.
Глава седьмая
Кто в доме хозяйка?
На всю жизнь я запомнила папину свадьбу. Бабушка была одета во всё белое, хотя раньше, до этого, ничего белого в её гардеробе не было. Откуда взялось это белое платье, я не знала: у бабушки было красивое чёрное платье, которое она надевала в те дни памяти, когда умер кто-то из её близких. Я так и называла это платье: траурным. По праздникам бабушка надевала бордовое кружевное платье с длинными рукавами и бордовыми шифоновыми вставками понизу. Оба платья на стройной бабушкиной фигуре смотрелись очень красиво, но строгое чёрное платье с белым кружевным воротничком папа терпеть не мог.
– Варвара Степановна! У нас опять траур? Кто на сей раз?
– Борис Семёнович! Сегодня день смерти близкой подруги моей мамы, Софьи Александровны.
– Так чему вы радуетесь? У евреев чёрный цвет – это праздник, а вот белый – это траур.
– Всё-то у вас не как у людей. У всех чёрный цвет – траур, а белый – праздник, а у вас – наоборот. Где это написано? Покажите! Дайте прочитать!
Папа не знал, где это было написано, но он отчаянно сопротивлялся:
– Евреев всегда хоронили в белых саванах.
– Ну конечно, всех нормальных людей хоронят в чёрной, строгой одежде, а вы и тут умудрились отличиться, – тут же парировала бабушка.
– Да что вы знаете о евреях? – не выдерживал папа.
И тогда бабушка Варя выдвигала самый страшный аргумент, против которого у папы не было никаких доводов:
– Это вы, евреи, распяли нашего Христа.
Папа тяжело вздыхал и уходил в свою комнату.
В тот день, когда папа сочетался законным браком с Елизаветой Львовной, бабушка с утра куда-то ушла. Сначала я подумала, что она не придёт к застолью, но бабушка пришла. Папа с Лизой уехали в ЗАГС, Лизины родители суетились возле стола, ставя на стол приборы и салаты, я смотрела на все эти приготовления и думала о том, как мы все будем жить дальше.
С Лизой отношения почему-то не складывались. Она называла меня «девочкой» и, когда разговаривала со мной, всегда смотрела поверх моей головы. Это выглядело примерно так:
– Девочка моя, ты не видела, куда делись мои очки?
В этот момент она смотрела куда-то вверх, отчего мне тоже хотелось посмотреть вверх и там, на потолке, обнаружить её очки.
Как-то раз бабушка не выдержала и сказала Лизе:
– Деточка, у моей внучки есть имя. Извольте обращаться к ней по имени.
– Вы мне не указывайте, Варвара Степановна, как мне обращаться к дочери моего
