нас испугались. Я по глазам видела, — отозвалась Тонечка…
В эту самую минуту из вагончика, где помещалась кухня, внезапно долетел непонятный звук. Будто несмело ударили по жестянке палочкой. Стихло и опять задребезжало. И потом вдруг началось! Невидимый оркестр загремел на жестяных мисках, на бутылках, банках. Послышались глухие удары в огромный бак, и, перекрывая все эти звуки, хор мужских голосов грянул песню.
Тот же мотив, те же слова, но ничего похожего на слабенькую «целинную», которую с час назад пели девушки. В этой песне звучала сила, захватывающая, могуче разливающаяся по степному простору…
— Вот тебе и молчуны! — ахнула Фая.
— Это они нам на зло, — буркнула разобиженно Тонечка.
Нюська завозилась, торопливо начала натягивать платье.
— Куда? — спросила, приподнявшись, Волька.
— Нас зовут. Неужели не понятно?
— Никто никуда не пойдет. Надо иметь гордость. Лида, скажи им, ты комсорг…
— Спать, — приказала Лида, и уже тише добавила: — Ребята не плохие и, кажется, ждали нас.
Девушки не вышли из палатки, хотя песня сменялась песней, и каждая новая звала их, обещая крепкую дружбу. Так и уснули, слушая небывалый концерт.
СТЕПЬ УТРЕННЯЯ И ПОЛУДЕННАЯ
Выползешь по утру из палатки — зуб на зуб не попадает от холода, оглянешься кругом, да так и замрешь, широко раскрыв глаза от изумления. Забудешь все на свете: что лишь вчера жаловалась на усталость и боль в пояснице, рассматривая в зеркальце свое лицо, искусанное комарами, сердилась, что оно потеряло бледную нежность, обветрело, а руки огрубели, покрылись на ладонях подушечками мозолей.
Смотришь кругом, притаив дыхание, чувствуешь, как все сильнее и сильнее тебя охватывает озноб непонятной тревожной радости.
Удивительно хороша степь ранними утрами! Необозримая, она покоряет величием простора, обилием красок, по чистоте и яркости несравнимых с теми, что переносит художник с палитры на полотно картин.
Не передать того неуловимого, но остро ощущаемого колебания густо-вишневого марева, разгоревшегося на востоке. Не передать, как оно, переливаясь, начинает постепенно бледнеть, растворяется в хрупкой, прохладной голубизне неба.
Вдалеке от стана поднимаются хлеба: бурыми, грядами тянется рожь, растопырив усы, желтеет ячмень, краснеют кудрявые косяки проса, но больше всего пшеницы — ее не окинешь глазом. Живая, отливающая рыжинкой, притихшая ранними утрами, она словно излучает свет — каждый ее колос окраплен росой, на каждом дрожат светлые капли.
Если степь по утрам не хмурится туманом и ясно небо, то воздух так прозрачно чист, что вокруг будто все на ладошке перед тобой выставлено. Виден соседний стан, будка, сизый дымок, тянущийся из трубы, комбайны, и даже видно, как на перилах мостика одного из копнителей белеет развешанное белье. Там тоже работают студенты и тоже с нетерпением ожидают, когда начнется уборка хлебов. Сено надоело до чертиков. Режут глаз точно выбритые громадины-луга, пирамидами высятся нескончаемые копны-шушаки, а нескошенной травы — тьма тьмущая! На верхушке ближнего шушака, сложив крылья, застыл ястреб. Кажется, охвачен крепким сном, а шея, длинная, хищная, настороженно повернута в сторону озера.
Озеро! Неизвестно, что бы делали девушки без озера. В нем они стирают, отмываются от пота и пыли, в свободные минуты спасаются от зноя. Они привыкли к его вязкому дну, неожиданным ямам, прилипчивым пиявкам; не визжат уже, когда из гущи камыша вспархивает потревоженная утиная стая.
По берегам озера среди желто-бурого солончака стелятся низкие кустики с лиловыми цветочками. Вернее, это трава, которую за цвет и созвездие пяти лепестков девушки прозвали «кустанайской сиренью». И не зря прозвали! В степи круглые сутки пахнет травами, и этого запаха, густого, настоявшегося, уже не ощущаешь. Но едва на рассвете подует с озера ветер, как в палатку проникает аромат волнующей свежести и явственно чудится запах сирени.
Тихо и рано. Солнце еще не взошло, и степь сладко досыпает последние рассветные минуты. Еще спят люди, еще поблескивают ветровые стекла кабин тракторов, выстроенных неподалеку, еще стынет каплями роса на их мощных гусеницах. Но вот какой-то необъяснимый шорох долетает издалека, будто тихо вздохнула степь своей могучей грудью, пытаясь сбросить дремоту. Взошло солнце. Большое, сочное, сразу вынырнуло из-под самой земли, оживило теплым светом все окружающее.
Возле одной из палаток встрепенулся спящий пес. Поднял черную лохматую морду, чихнул и ни с того ни с сего залился радостным лаем. Открылся полог, выглянула Волька. Потянулась, раскинула руки, точно собираясь обнять необозримый, по утреннему холодный простор, и, поняв, что не сумеет этого сделать, рассмеялась.
И вот по стану несется песня, бодрая, звенящая:
Если хочешь быть здоров —
Закаляйся…
Через минуту-другую малиновое пятно Волькиной майки уже мелькает вдалеке у небольшого курганчика. Рядом с Волькой катится черный клубок. Пинцет, нашедший себе дом и хозяев, каждое утро совершает со своей любимицей утреннюю пробежку по степи. Эти неразлучные друзья поднимаются раньше всех и будоражат настоявшуюся за ночь тишину.
…Но вот опустел стан — люди на работе. Солнце взбирается все выше и выше, начинает нестерпимо припекать. Близится полдень. Никому уже не взбредет в голову в эти часы любоваться степью. Хоть бы тучка прикрыла жаркое солнце! Хоть бы в тень спрятаться на секундочку! Зноем пышет безоблачное небо; земля, каждая травинка — все обжигает тело. Раскаленным кажется черенок вил, ступни ног, собственные ладони и дыхание. От работающих агрегатов над головами висит серая, едкая пыль. Девочки уже перестали оглядываться по сторонам, стесняться. Разделись до трусов и лифчиков, лишь головы закутали косынками, да носы залепили газетными лоскутками, чтобы не облупились.
Накануне на этом участке прошел трактор с прицепом и сгреб сено в валки. А девушкам его надо собрать в копны. С утра работалось бодро, перепели все песни, какие знали, а сейчас — примолкли. Мучит жажда, отяжелевшие вилы выпадают из рук.
— Комсомольцы, нажмем! — храбрясь кричит Лида и, отвернувшись, облизывает пересохшие губы. Не пристало комсоргу выказывать слабость. Подбирает под косынку взмокшие черные пряди волос, сдавливает складочку между выгоревшими бровями, с тревогой посматривает на подруг.
— Девочки, что же это такое? — неожиданно вскрикивает Тонечка отчаянным, плачущим голоском. — Не могу больше! Лучше убейте меня.
Люся щурит воспаленные карие глаза:
— Спокойненько! Без паники. Быстрее, Тонечка, шевелись, а то не выполним нормы…
Девушки не знают своей нормы по сену. Знают одно, что все эти валки, которым не видно конца и края, нужно скопнить.
— А что если всем вместе навалиться на него проклятущего, и сразу в копну, — подает кто-то неуверенно мысль.
И уже подхватили идею, по всему громадному лугу поднялся ликующий вопль.
— Навались, девочки! С того конца, с того! Нюська, чего
