периодически выступы мертвой машинерии, и неважно, как сильно он выкручивает увеличение, неважно, на каких волнах старается пронзить взглядом тьму.
Хотя какая разница. Виктор увидел достаточно: кольцо голубых, невероятно голубых глаз, эти продольные пульсирующие разрезы (жабры? Для чего в таких условиях сдались жабры?) вдоль волнистой бескостной груди. Придатки и конечности, совершенно неправильные как по форме, так и по числу, хотя — буквально через несколько секунд после того, как Хейнвальд их увидел, — он тут же забыл, в чем заключалась эта неправильность.
Оно обнажено. Никакого намека на костюм, на защиту от вакуума и холода.
И оно здесь, с ними, прямо сейчас.
— Ну, Ари, — Солуэй искоса кидает взгляд на Врумана, — ты всегда хотел встретить инопланетянина.
Тот ничего не говорит. Хейнвальд ничего не говорит. В передатчике шипение статики меняет тональность, искажается и каким-то образом передает ощущение смеха.
— С чего вы так решили? Я больше человек, чем вы. Я — больший человек, чем вы были последние шестьдесят восемь миллионов лет.
* * *
Они сбились в кучу, боясь тьмы.
— Ты — не человек, — говорит Солуэй.
— Человечество изменилось, — прошептало существо. — Прошло столько времени. Как могло быть иначе?
Луч от фонаря Врумана мечется по пещере; почему-то он не может поймать «человека», но руины и останки попадаются ему повсюду.
— Это ты сделал?
Тишина.
Они медленно отступают к люку, словно единый организм, три мозговых ствола в невысказанной общности ужаса, без усилий преодолевающего любые слабые и неэффективные протесты, посланные неокортексом. Бот вращается наверху, словно маяк, ничего не освещая.
А может, словно мишень, освещая слишком много.
— Я пытался помочь, — говорит Автостопщик. — Они зашли слишком далеко…
Оно держится на расстоянии, но не отстает; Хейнвальд видит его урывками в свете фонарей, завитки движения, фрагменты странной анатомии, переходящей из света в тень или преодолевающей провалы, время от времени попадающиеся в скалистой топографии.
Хейнвальд пытается его разговорить:
— Тогда что…
— Не я, — шепчет оно. — Что-то другое… — Время для вдоха, уже давно время для вдоха; но нет и отзвука дыхания. — Вы не поймете.
И оно, по правде сказать, даже не прячется. Не делает явных попыток скрыть свое местонахождение и направление. Но стоит Хейнвальду посмотреть на Автостопщика, что-то вечно загораживает обзор; он как будто вечно натыкается взглядом на какой-то камень или трещину, стоит ему оторвать глаза от тропы на секунду или две. Кажется невозможным разглядеть это существо — этого человека — полностью.
— Мы должны узнать, что тут случилось, — снова Вруман, пытается придать своему голосу повелительный тон, но получается плохо.
— …Так холодно тут, так… медленно. Трудно говорить. Позже…
Взгляды трех пар глаз пересекаются при этом слове. «Позже». Оно несет такой смысл, о котором не хочется даже думать.
Хейнвальд переводит камеру скафандра на захват движения, у него перехватывает дух, когда на ШИНе расцветают иконки, но те изображения, которые передаются на дисплей, говорят даже меньше, чем его собственные глаза. Нет, картинки не размытые; дело как будто в глазах. Они… словно соскальзывают с пикселей. Что-то между роговицами Хейнвальда и мозгом на корню отвергает входящий зрительный сигнал.
Команда добирается до входа. Солуэй перебирается через плиту высверленного люка и выходит наружу так же, как зашла внутрь. За ней Вруман. Хейнвальд прижимается спиной к обшивке, в шлеме хрипит от гипервентиляции, свойственной троглодитам, луч от фонаря паническими крохотными дугами мечется по этой древней могиле. Виктор боится, так боится повернуться спиной к тьме, когда приходит его черед; еще раз поводит фонарем, но ничего не видит, кроме камня; поворачивается и на трясущихся руках и коленях пробирается сквозь отверстие, пока бот прикрывает его побег.
Когда он появляется в коридоре, Солуэй держит резак. Она указывает им на пробой, словно огнеметом. Хейнвальд быстро отходит с ее пути, а три дорожки дыхания, слышимые в шлеме, сменяются двумя, потом одной; остальные отрубили связь.
Хейнвальд поступает также, подходит к коллегам, наклоняется, пока их шлемы не соприкасаются. Солуэй включает зарядник на резаке, когда бот присоединяется к группе: она целится в отверстие, хотя у нее дрожат руки.
— Сол, — Хейнвальд качает головой, слегка изумленный тем, что говорит это. — Оно же ничего не сделало.
— Ты спятил? — ее голос расплывается из-за слоев акрила, он больше похож на вибрацию, которую скорее чувствуешь, чем слышишь. — Хочешь сказать, «Крестовик» сам разбился?
— Мы ничего не можем сказать наверняка. И чем бы это ни было, ты действительно хочешь его разозлить?
В объединенном свете фонарей прореха в переборке остается пустой.
— Так что, пусть с нами возвращается? — Это уже Вруман. — Поприветствуем его на борту «Эри»?
— Мы даже не знаем, сможет ли резак повредить его, — замечает Хейнвальд.
— По мне так оно довольно мясистое на вид. Поджарить можно.
— Это мясо выжило хуй знает сколько тысячелетий в глубоком вакууме при абсолютном нуле, и ты думаешь, что какой-то сварочный аппарат его убьет?
— Это орудие воздействия.
— Что?
— Ему придется здесь пройти. Может, ты прав, Вик, и от луча, который испаряет титан, это штука даже не почешется. Но лучших шансов у нас больше нигде не будет.
— Вполне возможно, оно не враждебное, — говорит Хейнвальд. — Если бы оно хотело нас убить, почему мы до сих пор живы?
У Врумана есть на это ответ:
— Может, ему не интересна пара разведчиков. Может, оно хочет добраться до гнезда. Кто знает, что…
— …не…дура, — шлем Солуэй скользит, когда она поднимает резак, контакт то разрывается, то восстанавливается, — …не буду палить… первой. …должен. Мы зададим ему вопросы…
— Оно сказало, ему трудно гово…
— Да хуй с ним. Ответит, или мы не дадим ему пройти.
И по-прежнему ничего. Куда подевалась эта хрень?
— Может, мы все неправильно поняли. Может, ему на нас плевать, может, оно даже из пещеры вылезать не хочет.
«Они меня так и не впустили».
Тридцать секунд. Шестьдесят.
«Да на хер все это». Хейнвальд включает связь.
— Привет? Эй… Автостопщик?
— …
— Ты здесь?
Шипение. Помехи. Треск от какой-то далекой вспышки короткого замыкания.
— Да там оно, — жужжит Солуэй. — Оно бы не стало суетиться, пробуждаясь и выслеживая нас, оно нам представилось, блядь, и явно не для того, чтобы просто уйти.
— Оно знает, — говорит Вруман.
Солуэй не сводит резак с дыры:
— Так это же хорошо, разве не так? Если оно не хочет выходить, то, возможно, боится, что мы его раним.
Хейнвальд обрывает контакт и подходит к транспорту. Компрессор опустел уже наполовину.
Он снова возвращается к группе:
— Мы не сможем здесь остаться.
— Да тут же единственное горлышко, — напоминает всем Солуэй.
— А у нас едва хватит кислорода на обратный
