и боевых же ранений, но, тем не менее, вопреки стараниям врагов, умер своей смертью от инфаркта в возрасте тридцати девяти лет, – Сергей Юрьевич всегда находил время и для самообразования и просто для чтения самой разной литературы, от художественной до научной, и от философской до религиозной.
– А вот скажи, отец Никифор, – продолжал Майор, – мне – атеисту, да ещё и мёртвому, хотя и крещённому в детстве, возможно капиталец там, на небесах в смысле, сколотить?
– Отчего же нет? Ты его всю жизнь сколачивал, пусть даже и неосознанно… и теперь продолжаешь… Всем по делам зачтётся.
– Так я же это… мёртвый…
– У Бога все живы, Майор… Ты же здесь дело делаешь. А что атеист и в него не веришь, так то ему без разницы. Он-то в тебя верит.
– Хм… Вроде как прижизненные дела в счёт должны идти… Или я чего не понимаю, батюшка?
Отец Никифор ответил не сразу.
– Понимаешь, Майор, – произнёс он, помолчав. Мертвецы продолжали слажено работать, не замедляя темпа. Мёртвый монах, говоря это, спустился по лестнице на второй сверху уровень лесов и шагал с полными вёдрами к Лёхе, у которого полимер в ранце уже заканчивался. – По учению церковному оно всё так: пока живой, можешь, и нагрешить, и покаяться, и дел правильных сотворить немало, а после смерти – мытáрства… ну, то есть следствие, и суд… Суд первый, индивидуальный… А потом, в конце времени – всеобщее воскресение и суд последний, окончательный и потому называемый ещё Страшным… – Отец Никифор снова помолчал. – Вот ты умер, а потом тебя учёные оживили. Отмечу особо, не воскресили, а оживили, потому, что воскресшие перед Страшным судом будут иные, не такие как мы с тобой… Так вот, оживили тебя для дела, потому, что дело это не по силам живым. И ты сознательно действуешь, пусть в тебе и силы физической прибавилось, и обычные страсти человеческие тебя оставили. Пусть другой ты стал, но себя-то ты осознаёшь и отчёт действиям своим отдаёшь… То есть можешь осознанно сотворить доброе или злое деяние… И почему же Господь должен эти твои деяния игнорировать, как бюрократ какой-то, только лишь из-за того, что тело твоё мертво?..
Прозвучавший вопрос был риторическим, и в эфире на минуту повисло молчание, которое прервал Лёха:
– Вот я как помер… – так как уснул, и всё! А потом очухался на операционном столе: трубки всякие в руках и ногах торчат, в заднице шланг… живот зашит-перешит и в груди форточка… Был живой, потом этот козёл с пистолетом… «бабах!», занавес, потом снова как живой, только мёртвый… Не помню я, чтобы меня по мы́тарствам этим твоим кто таскал, или на суд вызывал… Ты уж извини, отец…
– А зачем тебя на следствие дёргать, Алексей, зачем на суд призывать, если Господь тебе определил ещё на Марс лететь? – спросил отец Никифор, заглянув с верхнего яруса, куда успел подняться, пока говорил, чтобы там заправить ранец Андрея Ильича. Мёртвый монах оказался как раз над Лёхой.
– То есть как… Ну, это же не по-божески… Когда люди вместо него покойников оживляют… – Лёха на секунду замер, глядя в мертвенно-бледное бородатое лицо в привычных защитных очках.
– А когда люди людей на войне убивают, обрывая внезапно жизни тех, кто мог бы ещё покаяться, или наоборот – нагрешить? Это по-божески? – возразил ему вопросом на вопрос отец Никифор, и не давая ответить, продолжил: – Неисповедимы пути Господни, Алексей… то есть нельзя их человеку просчитать. Бóльши сея́ любвé никтóже и́мать, да кто душу свою положи́т за дрýги своя́…[9] – произнёс он, очевидно цитируя священный текст. – То есть отдать жизнь за друзей, за близких, за страну и народ – это не против Господа, не самоуправство. И война, что бы там ни говорили всякие пацифисты, бывает справедливая и богоугодная, хотя на войне и приходится убивать, а убийство – грех… Просто солдат не из гордыни убивает, незаконно присваивая себе божье право, не из зависти или садистской жестокости… если он на правой стороне, конечно, если не фашист, не изувер… Он – орудие божье. И он не только убивает врага, но и сам иногда гибнет – за дрýги своя́.
Отец Никифор закончил с заправкой ранца Андрея Ильича и пошагал обратно к лестнице.
– А касательно твоих слов, Алексей, о том, что не по-божески это, покойников оживлять, я скажу так: если цель благая и богоугодная, то и греха в том нет… Тем более, что, как я уже сказал Майору, учёные – не Господь, они только оживляют на время, но воскресить не могут и никогда не смогут… Мы все здесь во благо страны – нашей России, мы здесь, чтобы подготовить место живым, чтобы эта планета с её богатствами стала русской. Страна на нас надеется. В эту самую минуту в разных её городах – в Москве, в Питере, во Владивостоке, Новосибирске, Краснодаре, в Одессе и Киеве – наши братья и сёстры трудятся, чтобы очередной корабль с грузом отправился сюда вовремя, чтобы не сорвался план… А мы здесь – мы как те солдаты, делаем то, что в обычное мирное время человеку делать не подобает – будучи мёртвыми, делаем дело ради живых. У нас отсрочка.
Дошагав до конца яруса, мёртвый монах быстро поднялся по алюминиевым ступеням на пролёт выше и по перекинутому с лесов широкому трапу с перилами выбрался из котлована. Стоявший наверху у трапа с раскрытым планшетом и карандашом в руке Тахир заметил:
– Это ты хорошо сказал, Никифор, правильно.
Монах в ответ только коротко кивнул и пошёл к прицепу. В его походке, осанке, в широких покатых плечах было что-то едва уловимое, что выдавало в нём священнослужителя. Умерев, он никогда более не надевал мантии и клобука, не облачался в священнические ризы, но синий рабочий комбез, точно такой же, как и у других мертвецов, странным образом смотрелся на нём монашеским облачением.
Споро накидав совковой лопатой оба ведра, отец Никифор подхватил их и пошёл обратно к трапу, но его остановил прозвучавший в наушнике голос начальника отряда:
– Отче, ставь вёдра! Покури пока!
Мёртвый монах послушно выполнил приказание и обернулся. Метрах в пятидесяти по укатанной вездеходами и багги окружной грунтовке со стороны лагеря пылил мотоцикл.
– Курить – здоровью вредить! – добродушно заметил Отец Никифор, когда мотоциклист выехал на пятачок перед прицепом и остановился, расставив ноги в стороны.
Тахир, стоявший на прежнем месте, закончил писать, убрал карандаш в нагрудный карман и закрыл планшет. Обернулся.
– А где Палыч? – спросил
