вышли самые длинные ноги, которые я когда-либо видела, клянусь, сама Наоми Кэмпбел умерла бы от зависти, глядя на эти ноги, которые начинались сразу под краем малюсенького халатика, который формально, только формально, прикрывал задницу обладательницы этих ног. Если взять два моих роста — получатся такие ноги! Одно это уже достаточно печально.
Ноги дошли до остановившихся горчичных ботинок из верблюжьей кожи, подставили щеку под поцелуй, предварительно картинно надув её, потом взлохматили волосы ночного продавца и продефилировали в квартиру, потому что такие ноги не ходят, такие ноги дефилируют. Серые глаза остановились рядом со мной и молча смотрели на меня, пока я смотрела на ботинки, иногда на его, иногда на свои, пока не приехал лифт, и мы втроем не зашли в него.
— Папа, папаааа, пааааап, — услышала я снизу.
— Что, детка? — спросил бархатный, причем я не была уверена, кому он это говорит. Потому что смотрел он в это время на меня.
— Я нарисовала письмо Деду Морозу!
— Очень хорошо…
— Ты думаешь, он подарит мне Пегаса?
— Конечно, детка, ты же попросила.
— Живого?
— Конечно, живого, — продолжал бархатный голос, все еще глядя на меня.
И знаете, что? Я просто выскочила на ближайшем остановившимся этаже, потому что… знаете, как называется женатый человек, который целуется ночью с другой, а утром обещает своему ребенку живого Пегаса? Живого! Ради Бога! Нет, не гей. Он — ***рас!
Потом, когда я бежала вдоль большой парковки дома, рядом со мной остановилась машина, это была шкода «Октавиа тур», конечно, это не Мерседес или БМВ, но на литых дисках и с кожаным салоном, она не стоила столько, сколько может себе позволить ночной продавец, и оттуда вышел этот самый продавец, со словами:
— Послушай, это не то, что ты подумала… могла подумать.
— Ты понятия не имеешь, о чем я подумала.
— Имею… Василина, послушай меня, это сложно, можно мы подвезем тебя, и я объясню.
В это время открылось заднее окно, и маленькое личико в яркой шапочке сказало:
— Пааап!
А другие машины, выезжающие с парковки, стали сигналить, и я убежала в другую сторону. И пошла свои пять остановок немного другим маршрутом, по пути ища что-то хорошее даже в этой плохой ситуации.
Придя домой, донеся, наконец, свои пакеты, чувствуя себя уставшей и абсолютно несчастной — просто день такой, ведь в каждом месяце бывает такой день, я отправилась сначала в горячий душ, все же женщина должна ходить в шубе, а не в какой-то сомнительной мембране и, напялив пижаму, принялась медитировать — это когда ты садишься в позу лотоса и произносишь «Ооооооооооооомммм», услышала звонок в дверь.
Открыла, конечно, меня учили, что надо спрашивать, но я просто открыла, за дверями — ночной продавец.
— Ты с ума сошел! — подпрыгнула я, еще не хватало мне разборок с его женой! Уверена, одной её ногой можно меня убить, а взглядом уничтожить. Достаточно унизительно уже то, что я настолько долго строила глазки женатому мужчине, женатому на очень красивой женщине, между прочим! И хотя мне было обидно, что такой лакомый кусок, как продавец-аппетитная-задница, уже достался кому-то, я не могла отрицать очевидного — женщина, подставившая щеку для поцелуя, была чертовски красива, с чертовски длинными, стройными ногами. — Иди отсюда! Хочешь, чтобы тебя жена увидела?
— Послушай, впусти меня… пожалуйста.
Я уже было собиралась захлопнуть дверь, но горчичный ботинок помешал. Когда весь продавец зашел ко мне, он с минуту молчал, как и я. Ну, это же не я оказалась женатиком, целующимся из чувства жалости с каким-то недомерком… а как еще можно себя ощущать рядом с его женой?! В этот момент приступ жалости к себе накрыл меня с головой, и я заплакала, хуже ведь уже не будет. Ситуация и без того противная, так что… одним позором больше, одним меньше.
В конце концов я та-а-а-к несчастна, и я в своей просторной квартире, и нет еще даже одиннадцати вечера, так что я могу плакать даже навзрыд. Громко. У любой девушки бывает такой день.
— Послушай…
— Ты врал!
— Нет… я не сказал… но я не врал…
— Ты врал! Как ты можешь обещать ребенку живого Пегаса? Ради Бога! Живого?! В такой квартире? Да у него размах крыльев, наверное, метров десять… а что он будет есть? И как ты собираешься его выгуливать, ведь он не поместится в окно! Разве можно обещать ребенку невыполнимые вещи? Ты враль. Самый настоящий враль.
— Эм… не бывает живых Пегасов, Василина.
— Как это не бывает? Ты с ума сошел! Бывает! — плакала я, а может даже топала ногами, потому что… что он может понимать в Пегасах, этот враль на шкоде. У него даже машина женатика. У него жена. Ребенок. И сомнительная работа. А по ночам он из жалости тискает таких отчаявшихся дур, как.
— Василина, хорошо, бывают Пегасы и эти… единороги… Пожалуйста, не плачь, пожалуйста, — и он говорит своё «пожалуйста» так вкрадчиво, так бархатно, так нежно, что я не замечаю, как оказываюсь на единственной поверхности в моей квартире, на которой можно сидеть, моем матрасе, реклама гласила, что он ортопедический.
Пока он не взял мое лицо в руки и глядя на меня произнес:
— Выслушаешь меня?
Мне все равно, я не хочу отпускать его руки…
— Василина, у меня есть ребенок.
— Да!.. Ты!… Что!…
— Да… у меня есть дочка, ей четыре года… но у меня нет жены… я, в некотором роде, отец-одиночка.
— В каком это роде? Егор? В каком таком роде? Мужчина не может быть отцом-одиночкой. Он не может родить ребенка для себя… или как там это делается, — и я все говорю и говорю, пока жуткая догадка не посещает меня. — Боже! — вырывается у меня, — твоя жена… она..?
— Что она?
— Она умерла?
— Да нет… Жива, здорова была, когда мы последний раз виделись.
Ну, хорошо, мы выяснили, что он не женат, что у него есть ребенок, но те длинные ноги ведь не спишешь со счетов, я не хочу задавать этот вопрос, вполне очевидно, что может женщина делать в квартире мужчины, выходя поутру в таком халате.
— Та девушка, что вышла утром, моя сестра, она сидит с Васькой, пока я работаю или учусь.
— Васькой?
— Дочку зовут Василиса, почти как тебя… Послушай, я пришел не для
