и акцент, за отца-цыгана, за нищету, чумазость, замкнутость и рассеянность. Даже за голодный взгляд, которым я провожала каждый штруделёк или бутерброд, когда наша классная дама раздавала в столовой бесплатные завтраки. Из школы я всегда возвращалась в одиночестве, в то время как другие девочки выбегали парами и тройками, взявшись за руки, очень трогательные в шоколадного цвета школьных халатиках, застёгивающихся на спине.
Таким, как я, рады, только когда в дом пришла беда.
На въезде в город меня встречает лично дядя Мишка на почти антикварном уже вишнёвом «Кайзере Фридрихе». Подаёт сухую коричневую руку, и я коротко кланяюсь над ней, словно собираясь поцеловать — так положено по обычаю. Отступив на шаг, дядя осматривает меня с выражением, которого я не могу понять.
— А что это, Лилянка, у вас в Прёмзеле цыганки теперь так и ходят, без юбки? — спрашивает он осторожно.
— Те, которые артистки, все так ходят.
— Ну и славненько, что ходят. Только я тебе скажу, ты меня, дочка, пойми правильно, здесь так уж не надо, спутают, — дядя мнётся, но заставляет себя продолжить. — У нас, видишь, некоторые девчонки пошли такие, что оторви да брось. Так чтоб их добрые люди с хорошими цыганками не путали, им наказали не носить юбок и коротко стричь волосы. Сама понимаешь, и народу нашему чтобы славы не было, и чтоб случайно с такой, прости Господи, паскудой за один стол не сесть.
Я чувствую, как к лицу бросается кровь.
— У нас в Пшемысле такого не бывает, я и подумать не могла… Подожди, дядя.
Я открываю одну из сумок и отыскиваю мою праздничную, цветасто-ярусную юбку. Путаясь в её просторах, натягиваю поверх джинс, оправляю.
— Ну и славненько, разве не славненько? — удовлетворённо произносит старик. — Какая красотка наша Лилянка! Надо бы такую красотку покатать с ветерком!
В «Кайзере Фридрихе» слабо, но тошнотворно пахнет чем-то автомобильным. То ли маслом, то ли бензином, то ли ещё какой-то специальной жидкостью. Не зная, видимо, как поддержать со мной беседу, дядя Мишка громко включает музыку. Салон заполняет простенькая мелодия и игривый голосок молодой певицы. Многие слова понятны: язык похож на галицийский. Я откидываюсь на заднем сиденье, разглядывая сквозь мутноватое стекло одной из дверец проносящиеся дома и улицы. Напоминая все другие города покойной Империи, Кутна Гора всё же чем-то пока неопределимым для меня отличается от них. Везде царит налёт антикварности и провинциальности, в Пшемысле сохранившийся только в некоторых районах. Тут и там видны узкие пешеходные улочки, мощёные булыжником, и въезды во внутренние дворики. Многие вывески не менялись и даже, кажется, не обновлялись со времён Марии Терезии,[5] так и висят — на немецком. Некоторые надписи дублируются на идиш. Хотя дни уже предрождественские, снега нигде нет, только небольшая слякоть. На одном из перекрёстков на помостике стоит озябший чернявый скрипач — не разобрать, цыган или еврей — и, судя по выражению лица, играет что-то крайне скорбное. Прохожих очень мало.
Цыганский район я узнаю сразу, хотя ни в Пшемысле, ни в Кёнигсберге не видала ничего подобного. Все балконы бесстыже хлопают на ветру цветастыми скатертями, рубашками и шалями. Смуглые дети стайками играют прямо на проезжей части и перед автомобилем расступаются без какой-либо поспешности или суетливости, отчего нам приходится сильно сбавить скорость. У стен домов стоят мужчины и парни в щёгольских дублёнках и кожаных пальто, в белоснежных ботинках и лихо сидящих белых шляпах. У всех взрослых, как и у дяди Мишки, усы; из-под них торчат сигариллы, сигареты и замысловатые трубочки, курящиеся сизым дымком. Цыгане рассматривают машину с таким глубокомысленным видом, словно видят впервые и пользуются случаем внимательно изучить. С некоторых балконов лают собаки. Опершись на подоконники, взирают на нас из окон женщины в золотых серьгах — среди этих серёжек самый дотошный сыщик не нашёл бы двух одинаковых пар.
Наконец, «Кайзер Фридрих» въезжает в один из дворов и останавливается. Я не успеваю вынырнуть из медитативно-созерцательного состояния, а машину уже окружают мои родственники, дверца оказывается распахнутой, и сразу три руки протянуты мне в помощь. Я наугад ухватываюсь за одну из них, и она меня чуть не выдёргивает наружу. Хозяйкой руки оказывается моя тётя Марлена — я узнаю её, хотя она постарела и погрузнела. Пухлыми тёплыми ладонями она обхватывает мою голову и принимается крепко и важно целовать мои лоб и щёки. Покончив с этой церемонией, тётя разворачивается и принимается представлять мне присутствующие лица:
— Брат твой Севрек… Золовка тебе, Илонка… Дочь моей сестры, Патрина, и с ней Лаци… Севрековы Томек, Рупа, — всю процедуру представления мы кланяемся друг другу, только мальчикам мне не надо кланяться, зато они, впечатлённые, видно, обстоятельствами моего рождения, складываются чуть не пополам.
Затем меня снова берут в оборот, и шумной толпой, в которой, кажется, не восемь человек, а все сорок восемь, меня увлекает в светлую просторную кухню на втором этаже. С некоторым недоумением я обнаруживаю себя снова сидящей, теперь уже перед огромной чашкой чаю и десятью тарелками со сладостями и закусками. Родственники и свойственники тоже сели за стол и смотрят, как я пью и ем, так внимательно — хоть деньги бери. Давясь (меня укачало в машине), я съедаю по кусочку с каждой тарелки, запиваю чаем и церемонно благодарю хозяев.
И тут же сыпятся вопросы — частые, дробные, как гречка из порвавшегося пакета. А почему у меня под юбкой джинсы, так носят в Прёмзеле? А правда, что в Прёмзеле на улице по ночам столько горит цветных фонарей, что светло, как днём? А правда, что галициане бьют цыган? А я говорю по-чешски? А по-прусски? А у меня есть компьютер? А сколько в Прёмзеле стоит место на помостике? Сколько?! А сколько я тогда зарабатываю? А где я живу? А почём снимаю? А почему я не хочу пожить в небоскрёбе? А я была на телевышке? А в Прёмзельском соборе? А сколько в этот собор помещается человек? А в Сенате я бывала? А почему? А почём в Прёмзеле водка и яйца? А сколько это в австрийских кронах?
Тут неожиданно пискнул Рупа:
— А вы боитесь серебра?
Устанавливается тишина. Вся семья смущена бестактным вопросом. Уверена, что они считают меня нечистью. Я стараюсь ответить в прежней тональности:
— Нет, мальчик мой. Я не боюсь ни серебра, ни святой воды, ни чеснока. Дядя, тётя, простите, я устала с дороги, можно я где-то прилягу?
Тётя Марлена важно, плавно встаёт и провожает меня в маленькую комнату со старым диванчиком. Вручает
