нравится запятая, Мон-ник… — он протянул моё имя на французский манер, чем напомнил наш последний вечер у Елисейских полей.
— Очаровательное упорство. Ты случайно не выходец из Техаса? — я повернула голову слишком резко, и это стало моей ошибкой.
Родерик бесцеремонно вжался в мои губы, и прямо всасывая их между своим ртом и зубами, гортанно прошептал:
— Я всё равно добьюсь своего?
— Ага, определенно ты мечтаешь стать евнухом прямо сейчас, Рик, — ответила совершенно спокойно, смотря в глаза мужчины, который в упор не понимал ни намеков, ни прямого текста, в котором я ясно дала понять, что между нами был просто секс.
Однако видимо мой бывший, а теперь он во всех смыслах такой, решил, что я одна из тех женщин, которые мечтают выйти замуж и в восхищении пускать сопли и слюну на мужика, который им одел удавку на палец.
Возможно, я бы этого хотела. И даже знаю, что так и было бы, будь я и дальше Невеной Мароди из Белграда, а не агентом ФБР Моникой Эйс из Нью-Йорка. Естественно я не просто так попала в ряды такой структуры. Дело в том, что человеком, спасшим меня от повторной продажи, но уже в руки ещё большей твари, чем та, которая измывалась надо мной годами, был бывший агент места, в котором я нашла себя.
Нашла своё спасение и своего отца. Брайан Эйс удочерил меня, как только из Сербии пришли пустые документы. Никто не знал откуда взялась некая Невена Мароди, никто не хотел играться с сиротой, пережившей плен и рабство в Марокко. Поэтому единственным исходом для девушки без имени был год реабилитации в Центре штата Нью-Йорк, а следом репатриация вникуда.
Меня бы просто привезли в Белград и оставили на центральной площади с восстановленными документами, которые по мнению американской стороны были подлинными, а по мнению сербской — я никто, и зовут меня никак. А значит я не могла пойти учиться, не могла найти нормальную работу, и никогда бы не стала той, кем я есть сейчас. Не получила бы шанс отпустить всю боль, и хотя бы на короткие дневные часы, забывать своё прошлое и всё, что пришлось пережить.
Это не прошло бесследно. Это не исчезло с годами. Оно постоянно жило внутри меня, и заставляло в последнее время всё чаще окунаться в омут отчаяния. Потому что я знала ЧТО потеряла. Я понимала, что мне никогда не стать ни нормальной матерью, ни адекватной женой, а любовь… Её уничтожили люди, которым меня продавали как товар. Они покупали меня, как тело, в которое можно слить сперму и свою гадкую гнилую похоть.
Вонь, пот, слюна и хриплые выдохи животного в мой рот — самые мерзкие воспоминания того момента, когда я из девушки, разносившей только еду и прислуживающей только хозяйке, стала женщиной. Быстро, резко и нестерпимо больно. Никакого удовольствия, никакого тепла, никакого трепета от момента, о котором я даже ничего не знала. Мне некому было объяснить что плохо, а что хорошо. Что такое секс с мужчиной, и как он должен происходить. Всему меня учили клиенты того ада. Одни просто молча заставляли. Другие пытались проявить ласку, которая меня пугала ещё больше, чем грубость. Вселяла страх, потому что лаской заканчивалась самая ужасная агония моего тела. Синяки и царапины чушь в сравнении с тем, как каждые выходные нас проверяли местные лекари. Это было самой постыдной вещью, которую я могла пережить.
Потому я и не понимаю чувств Рика. Потому я не понимаю, в чём смысл простого секса. Не могу понять, потому что не знаю, как это, когда ты действительно чувствуешь от этого не физическую вспышку, которая длится секунд пять, если длится вообще, а правда чувствуешь это сердцем и душой.
Моя душа — это выжженная кукла над входом в собственное чистилище. А всё, что я ощущаю — физическую потребность, как женщина. Не более, и не менее тяги к простой разрядке. С течением времени даже она стала чем-то искаженным и чем-то безумным, как и моё отношение к близости между людьми.
Я не нормальная, и моя жизнь никогда не станет такой, как например у моей соседки, живущей в коттедже напротив моего. Мне тридцать один год, а ей всего двадцать. Я пью виски и выкуриваю пачку сигарет, пока жарю барбекю на внутреннем дворе дома. А она каждое утро выходит на прогулку с годовалым сыном и провожает на работу мужа.
Смотрю на это совершенно спокойный и отстранённым взглядом, а всё, что трогает меня а этой картине — человеческая жизнь. Картина того, какой она может быть. Какой должна быть жизнь, лишённая звуков выстрелов, грязи, в которой я копаюсь каждый день, и людей, больше похожих на чудовищ, чем на эту милую пару моих соседей.
Нормальная жизнь, на которую я смотрю и мне становится скучно, тоскливо, больно и тошно… Потому что уже не смогу так жить. Не смогу улыбаться любому из мужчин так, словно он центр моего мира. Не после того, как мужские лица для меня обратились только в морды желающие получить кайф от того, как жёстко трахают, а потом кончают с выражением блаженства на лице.
Это мой личный ад — осознание того, что мне никогда не понять что такое любовь, потому что для меня это чувство искажено. До восемнадцати лет я думала, что любовь равносильна подносу с едой, который в нашу комнату бросали, как в хлев скотине на пол. Я честно считала, что любовь — это когда тебя не избили после секса или не начали пихать хрен прямо в рот. Если мужчина этого не делал, Невена считала, что он проявил любовь.
Вот почему сейчас, выходя из своего джипа, и поправляя солнцезащитные очки, я совершенно спокойно смотрела на стены одной из самых жестоких тюрем в Штатах. Смотрела и меня не пугало ничего. Меня не трогали те картины, которые могли привести в ужас нормальную девушку, или женщину. Больше нет. Да и никогда такого не было. Я подобного даже на помнила.
— Добрый день, мэм! — на контрольно-пропускном пункте меня встретило пятеро конвоиров, только бросивших взгляд на мой значок и тут же посторонившихся, дав мне дорогу.
— Где начальник тюрьмы? — я взглянула через плечо на одного из тюремщиков, засовывая руки в карманы черного плаща.
— Он уже на смотровой площадке. Ждёт вас, агент Эйс, — тут же ответил парень и мы встали в коридоре у белой решетки.
Прозвучал характерный писк электронной
