белая рубашка и красный галстук так и стоят перед глазами…
Я понимаю желание учителей спустя двадцать лет после того, как Юрий сидел за партой, представить эту парту неисцарапанной, неизрезанной, а самого Юрия — тем идеальным учеником, по которому извечно тоскует педагогическая душа. Преподавательница вспоминает его белую рубашку, повязанную пионерским галстуком…
А между тем я сомневаюсь, чтобы он приходил в школу каждый день одетым столь тщательно. Семья Гагариных бедствовала на разорённой войной Смоленщине. Отец пробовал разные заработки, а сыновья, случалось, ходили с военной санитарной сумкой по пустым полям, собирая прошлогодний картофель. Наоборот, более естественным представляются заплатанные курточки и стоптанные башмаки.
Алексей Семёнович Орлов, собиратель истории Гжатска, старшая дочь которого училась в той же единственной тогда средней школе, покачал головой:
— Он был живой и очень подвижный паренёк. У нас по-местному, по-смоленски, таких называют „сбродник“.
— Колобродник?
— Вот именно.
А Наташа, его дочь, сказала:
— Мы жили школой. У нас так мало было радостей вне её. В семьях ютились скученно и голодно. Не знали мы тогда ни театров, ни телевизора. Проходили Островского, но не видели на сцене ни одной его пьесы. Никто из нас не бывал даже в Москве, хотя она под боком, всего-то несколько часов поездом. Нам не на что было ездить… Я до сих пор люблю своих учителей: они старались скрасить наше скудное детство. Хотя мы сами вовсе не ощущали его таким! После уроков мы сдвигали парты — собственно, это были просто узенькие, плохо струганные столики — и заводили патефон. Часами слушали музыку или под патефон танцевали. Не то что зала, даже коридора в школе не было. Только сенцы, лестница и тесные комнатёнки классов. А мы не уходили из них! Без конца устраивали какие-то выставки, клеили альбомы, готовили самодеятельные вечера.
Я подумала: вот откуда активность подростка Юры! Его душа так жадно стремилась всегда к светлым и действенным проявлениям жизни. И он декламировал стихи на вечерах, пел в хоре, даже играл на трубе — он тоже не хотел уходить из школы!
Это же самое время старшему брату Валентину Алексеевичу представлялось в несколько ином ракурсе: „Много хлопот у матери по дому… Юра поест побыстрей и принимается помогать. Вода кончилась — сходит к колодцу, дрова нужны — принесёт вязанку. А особенно Юра с Борей любили в огороде копаться…“
Но и на уроках в школе и в окружающем его быте, несмотря на всю свою ученическую прилежность и старательность по дому, Юрий выбирал из массы впечатлений те, которые были наиболее созвучны его внутреннему настрою.
Заманчиво вообразить, что именно тогда он услышал в глубине существа как бы зов космоса и возмечтал сделаться космонавтом. Но это было бы совершенной неправдой. Понятие „космос“ тогда вовсе ещё не стало обиходным. А слова „космонавт“ не существовало. Стремление оторваться от земли связывалось в те годы лишь с самолётом, а это были довольно маломощные машины, с нашей сегодняшней точки зрения.
Но и о лётчицком ремесле Юрий мог размышлять лишь в плане обычных мальчишеских мечтаний, то есть в самых общих чертах. Он не слыл чрезмерно задумчивым подростком, из тех, что как бы грезят наяву и живут в собственном, выдуманном мире. Для этого он был слишком активен и бодр. Он с благодарностью брал то, что ему предоставляла жизнь…
ПОД МОСКВОЮ. В ЛЮБЕРЦАХ
Летом 1949 года Юрий окончил шестой класс. Беззаботные школьные годы прерывались почти на половине. Он всё больше понимал, что не суждено ему первого сентября пойти в седьмой класс и сесть за парту…
Семья Гагариных бедствовала. Деревенский домик, который в Клушине разобрали, а на окраине Гжатска поставили своими силами, состоял из кухни и двух тесных комнат; одна из них была скорее боковушкой, чем отдельным помещением. А жило здесь восемь душ. Вернулись под родительский кров Валентин и Зоя. Зоя вышла замуж и родила дочь Тамару. Заработки у взрослых членов семьи были маленькими. Отец плотничал по найму в окрестных колхозах, часто с ним вместе надолго уходил и зять. Валентин работал монтёром, но сорвался со столба и долго лежал в больнице, — боялись ампутации ноги.
Анна Тимофеевна почти не могла сводить концы с концами: покинув Клушино, она лишилась того деревенского хозяйства, которое помогло ей растить детей и пережить войну. Хоть и сжималось её сердце от тревоги за сына, ничего другого, как отправить Юрия в Москву к дяде Савелию, придумать в семье не могли.
Савелий Иванович работал тогда в строительной конторе. Он попробовал было разузнать о ремесленных училищах именно своего, строительного, профиля. Но с каждым днём Юрины шансы всё падали: набор повсюду был окончен.
В унылом ожидании прошло больше недели, пока дело не взяла в свои руки старшая дочь Савелия Ивановича, Антонина, самая энергичная в их семье. Первым делом Антонина перевезла Юру к себе. У себя дома примолкла, села, по-бабьи жалостливо разглядывала его. Он был щуплый и малорослый не по годам. И какой-то очень уж беленький, по-детски чисто умытый, ребячливо смущённый в своей отглаженной рубашке.
Вернулся Иван Иванович. Предупреждённый женой по телефону, он наводил справки уже в своей, металлургической, отрасли.
— Пусть продолжит нашу ивановскую династию металлургов, — пошутил, тоже с сомнением бросая незаметный взгляд на приезжего мальчугана. — В следующем году и поступит.
Действительно, сделать было уже ничего невозможно: в Москве экзамены повсюду прошли.
— Но он не может вернуться в Гжатск! — горестным шёпотом сказала жена.
— Тогда остаётся ремесленное училище в Люберцах. Может, там повезёт, — отозвался муж.
— Поедем завтра же, — решила Антонина.
По дороге в Люберцы, слушая, как стучат колёса электрички на стыках рельсов, глядя в толстое стекло, Юра и не знал, что сделал первый шаг в свою собственную историю. Решение приехать в Москву было первым его самостоятельным решением.
Поначалу всё складывалось безнадёжно скверно.
Перед ремесленным училищем Антонина почти с ужасом увидела толпу дюжих, горластых парней, гонявших по двору футбольный мяч. Все они были соискателями.
Сестра оставила Юру в стороне и с бьющимся сердцем, но с внутренней отвагой и гагаринским фамильным упрямством вошла в здание.
Завучем оказался сероглазый человек, чуть старше самой Антонины. Между ними немедленно протянулись нити понимания. Они заговорили дружелюбно, с тем контактом, который так легко возникает в молодости.
— Я привезла к вам своего брата, — сказала она. — Он из Гжатска. Кончил шесть классов.
— Невозможно! — огорчённо отозвался завуч. — У нас огромный наплыв. Большинство с семилеткой, есть даже после восьми классов.
— Но я не могу отсюда уйти! — воскликнула
