плотная. Каштановые волосы кудряшками падают на лоб. Глаза у нее ласковые и чуть удивленные, припухшие красные губы смеются.
— Вот, батя, заявился наш пропащий, — говорит она звонко.
Панфилыч поднимает голову от стола, на котором лежит сеть: он в свободное время плетет сети. Сняв очки, осматривает меня.
— Эге, брат Тихоныч, ты, как я погляжу, весь в грязи.
— Подвода обдала…
— Ишь, черти непутевые! Костюм заляпали. Раздевайся, сушить будем…
Я рассказываю, как было дело. Панфилыч слушает и вдруг восклицает:
— Эге, да это ж тебя Истомин — лесник придонского лесного участка, что на той стороне Дона.
— Зачем же ему так поступать?
— Не угадал кто… а с нашим братом, простым, то есть мужиком, он не церемонится! — говорит Панфилыч.
— Эх, какой ты, батя, человек, — укоризненно говорит Настя, — сам Игнату Кузьмичу не симпатизируешь, зачем еще и человека настраиваешь? Откуда ты взял, что проезжал Истомин?
— А у кого ж еще пролетка с верхом? — резонно замечает Панфилыч.
Он замолкает и склоняется над сетью.
— Я сейчас рыбы поджарю, — говорит Настя и уходит в сени.
Панфилыч приглашает меня за перегородку, достает из дальнего угла цибарку.
— Погляди-ка, что я промыслил нынче…
В цибарке с жестким костяным стуком трутся стерляди.
— Здорово! Где же это ты?..
— А у Кривого колена. Сегодня рыбакам помогал, сеть мою они пробовали… Мне еще одну связать надо…
— Что это ты взялся!
Панфилыч ставит ведро на место, оглядывается и шепотом говорит:
— Настюшке хочу обновку к именинам справить, соображаешь? Продам вот еще сеть, куплю ей отрез…
Я понимаю старика: заработок бакенщика скромен. Вот и приходится заниматься промыслом.
…За поздним ужином я рассказал Насте, какие новые песни записал на «улице», и между прочим сообщил, что сегодня там появился новый человек.
— Кто ж это? — заинтересовалась она.
— Не знаю. Студент, говорят, московский…
Настя навалилась грудью на стол.
— Не Юркой звать?
— Кажется… А что?
— Так… интересно вообще-то… да и знакомый у меня один есть Юрка, тоже в Москве учится, не тот ли?..
Я пожал плечами. Настя собрала со стола и вышла в сени. В окна избушки, постепенно стихая, стучали капли дождя, потрескивал фитиль керосиновой лампы. От тепла, сытного ужина и тишины меня стало клонить ко сну…
— Юркой, говоришь, звали парня-то? — неожиданно спросил Панфилыч.
Я с трудом стряхнул с себя дремоту:
— Юркой, а что?..
— Невысокий такой, тихонький?
— Ага…
— Ну, тогда беспременно он. Прилетел… вот уж я тебе скажу… — начал было Панфилыч с воодушевлением, но, увидев входившую Настю, поперхнулся. Настя подозрительно поглядела на него и присела к столу.
— Утихает дождик, — сказала она, — завтра погода хорошая должна быть… Я, батя, челнок у тебя с утра возьму, на ту сторону мне надо…
— Мне тоже надо съездить в район. И меня возьми, — сказал я.
Панфилыч хмуро смотрит на нас и, перестав ковыряться в сети, недовольно говорит:
— А на покос кто завтра пойдет? Сено-то корове надо запасать ай нет? Да тебе, Тихоныч, и ехать-то не в чем — костюм мокрый…
Мы обмениваемся с Настей понимающими взглядами: не любит старик одиночества. Но насчет покоса он прав: пора самая сенокосная. Придется отложить поездку.
Я ушел за перегородку и лег. Заснул не сразу: слышал, как скрипел дверью Панфилыч, выходя на улицу, чтобы посмотреть, горят ли бакены; как прошел по реке, глухо вздыхая, пароход и растревоженные волны долго еще тяжело бились о берег. Проснулся далеко за полночь. Из-за перегородки виднелся свет. Осторожно выглянув, я увидел, что Панфилыча нет, а за столом, упав головой на руки, сладко спит Настя. Исписанный лист бумаги лежал перед ней. Проходя в сенцы, я взглянул на строчки, разбежавшиеся по бумаге. Это были стихи:
Песней задержу тебя, любимый,
Чтоб до сердца добиралась дрожь,
Я не верю, что пройдешь ты мимо,
Как прошел косой и хмурый дождь.
Я тебя затем и призываю
И прошу с улыбкой, подожди,
Чтоб по жизни не прошел ты краем,
Как проходят серые дожди…
Я на цыпочках выбрался наружу и присел на берегу. От воды тянуло прохладой. В небе бежали тучи, закрывая луну, но иногда она прорывалась. Тогда река начинала играть на перекатах ярким светом, словно живая.
Из-за крутого берега выехала лодка, и тягучий скрип уключин раздался в тихом воздухе. Смотрю — знакомая сутуловатая фигура Панфилыча. Он подъезжает, выходит из лодки, садится рядом.
— Не спится?
Я молча киваю.
— Вон им тоже не до дремоты! — говорит он и показывает на тот берег. — Слышишь?
Слабый ветер доносит звуки баяна, людские голоса.
— Это у Истоминых?
— У них… сын на каникулы приехал, студент московский…
В голосе его слышатся откровенно неприязненные нотки.
Я улыбаюсь:
— Эх, Семен Панфилыч, да ты, я вижу, того… ревнуешь, что ли! А ничего не поделаешь, выросла девка — не удержишь, вылетит из гнезда все равно…
Панфилыч слушает, и на лоб его ложатся угрюмые морщины. Привык старик, что рядом всегда дочь, а вот теперь подходит пора расстаться, но он никак не хочет с этим примириться. Люди к старости всегда немного чудаковаты. Наверное, и я так же буду ворчать, когда моя дочь придет и заявит, что она хочет создать свою семью.
— Значит, говоришь, все одно ей улетать? — неожиданно перебивает мои мысли Панфилыч. — А ты думаешь, я этого не соображаю? Соображаю, брат… Но тут другая загвоздка. Я вот ее двенадцать лет на своих руках пестовал, мать-то, царство ей небесное, преставилась, когда Насте шесть лет всего было… Мог бы я жениться аль нет?
Я смотрю на него — он плечист и высок. На загорелом выбритом лице чернеют пытливые глаза. Я знаю, одевается Панфилыч всегда аккуратно: хоть и заплатанная на нем куртка, а чиста, хоть и старые брюки, а выглаженные.
— Да ты и сейчас хоть куда…
— Ага! Об этом я тоже когда-то думал. Однако не женился, дочери стыдно. Хватит, посходил с ума на своем веку, остепениться надо… Теперь такое дело: могу я за все это иметь угол под старость у родной дочери или нет?
Я пожимаю плечами:
— Разумеется.
— А я его не буду иметь. В доме Истоминых мне не жить, потому что я там буду все равно как синица в вороньей стае… Да и Настя тоже… Не могу видеть, как она жизнь себе испортить хочет, — глухо произносит Панфилыч. — Вот такое дело… как ты на это поглядишь?
Мне хочется рассеять его мрачное настроение, и я говорю шутливо:
— Что это ты, Семен Панфилыч? О Насте разве можно
