простое. Екатерина в браке была несчастна: муж её не любил. Чем она ему не угодила, понять невозможно, всё было при ней — и пригожа, и умна, и приветлива, и нрава доброго. Что ещё удивительнее — известно, как он перед немцами благоговел, а она ведь чистокровная немка была, к тому же, родня его дальняя, а вот, поди же ты, всё равно её не любил! В то же время слюбился он с Лизкой Воронцовой, которая решительно во всём Екатерине уступала: была толстой, нескладной, обрюзгшей, а после перенесённой оспы стала ещё некрасивее, потому что лицо её покрылось рубцами. Правы французы, когда говорят, что любовь есть насмешка Бога над людьми!..
Терпя невнимание, презрение и грубость от мужа своего, Екатерина долго молча страдала, пока, наконец, на других кавалеров взор не обратила. Есть женщины, которые в подобных обстоятельствах на себе замыкаются или в Боге утешение ищут, но она была другого замеса — ей любовь требовалась: того, что от мужа не получила, хотела с лихвой от иных мужчин получить.
Первым был Сергей Салтыков, кавалер отменный, с манерами такими, будто из Версаля приехал, и красив, как Аполлон Бельведерский. Позже слухи ходили, что Екатерина сына Павла от Салтыкова родила — это полная чепуха! Достаточно было на Павла посмотреть — как мог такой урод быть на свет произведён красавцем Салтыковым? Нет, отцом Павла доподлинно Пётр Фёдорович был — вот уж точно, яблочко от яблони не далеко катится!..
После того как Салтыкова от двора отослали, полюбила Екатерина Алексеевна поляка Понятовского — тоже был видный кавалер, поляки умеют пыль в глаза пустить. Но верен был ей до конца: через много лет, когда уже и связи между ними давным-давно не было, отдал матушке-императрице польскую корону. Умер он в Петербурге и похоронен был со всей пышностью.
Ну, а вслед за Понятовским брат Григорий возлюбленным Екатерины стал. Его после Цорндорфа в капитаны произвели и отправили в Петербург сопровождать пленённого прусского графа Шверина, бывшего адъютанта короля Фридриха. В столице Григория взял к себе адъютантом граф Пётр Шувалов, брат Ивана Шувалова, последнего фаворита императрицы Елизаветы Петровны. Однако тут конфуз вышел из-за того, что Григорий женщинами весьма любим был: едва завидев его, они голову от любви теряли и на всякие безрассудства решались. Так получилось и с княгиней Еленой Куракиной, возлюбленной графа Шувалова: полюбив Григория, она Шувалова вовсе позабыла. Граф вознегодовал:
Вот, де, какой неблагодарный! Я его возвысил, а он любовницу у меня отбил, — и перевёл Григория в фузилёрный гренадерский полк.
Но брат уже был Екатериной замечен, и скоро она влюбилась в него до беспамятства. Он тоже к ней страстью воспылал, и по прошествии недолгого времени родился у них сын — как раз в год переворота, за два месяца до него. От императора Петра Фёдоровича роды скрыть удалось — да ему не до жены было: он к войне с Данией готовился, а покуда с Лизкой Воронцовой развлекался.
Граф Алексей Григорьевич Бобринский.
Художник К.-Л. Христинек
Восприемником ребёнка я был, и назвали его в честь меня Алексеем — Алексей Григорьевич, полный мой тёзка. Екатерина отдала сына на воспитание Василию Шкурину, своему камердинеру, а когда самодержавной императрицей сделалась, пожаловала имение Бобрики в Тульской губернии и титул графа Бобринского. Большие надежды она на него возлагала, но крестник мой баловнем вырос, к картам и вину пристрастился и долгов наделал на многие тысячи. Ныне сидит в своём имении звёзды наблюдает — а ведь мог бы сам стать звездой первой величины.
* * *
Теперь мы до самого переворота добрались. Готовились мы к нему несколько месяцев, но я подробности опущу, о них уже много до меня рассказчиков было; приврали порядком, ну, да ладно… Я буду рассказывать коротко, про то, что помню.
…Накануне приехал ко мне Григорий и кричит уже из передней:
— Алехан, хватит спать! Поехали к Дунайке семёновцев подымать!
«Алехан» моё прозвание было, а «Дунайка» — брата Фёдора, который по-прежнему в Семеновском полку служил.
Мой Ерофеич ему говорит:
— А ты бы ещё громче кричал, Григорий Григорьевич, а то не все тебя услышат! Горяч ты больно, а на горячих воду возят.
— Душа горит, оттого и горяч, — отвечает Григорий. — Эй, Алехан, вставай! Ей-богу, пора начинать!..
Поехали мы в Семёновский полк. В казармах нас встретил Фёдор, весь, как на иголках, и тоже кричит с порога:
— Где вы пропадаете?! У нас тут такое творится, пойдёмте скорее!
Заходим в казарму, там офицеров не счесть, и, несмотря на утренний час, многие уже хмельные. При виде Григория как завопят:
— Орлов! Орлов приехал! Виват Григорию Орлову! — очень его в гвардии любили, боготворили прямо-таки.
— Здорово, братцы! — отвечает он. — Ну, что, постоим за императрицу Екатерину?! Медлить больше нельзя: император заявил, что собирается развестись с нею, чтобы жениться на Лизке Воронцовой. Более того, он в присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев крикнул императрице через весь стол: «Дура!»; она даже заплакала. Он так разошёлся, что хотел её тут же арестовать, однако дядя императрицы, принц Готторпский, не позволил. Сейчас она одна в Петергофе пребывает и не знает, чего дальше от императора ждать.
— Да какой он император, прихвостень немецкий! — кричат гвардейцы. — Хватит, натерпелись!.. К оружию, ребята! Преображенцы и измайловцы нас поддержат!
— Постойте, братцы! — утихомириваю я их. — Преображенцы выступить готовы, и измайловцы с нами, но выждем ещё день. Завтра всё порешим.
— Чего ждать-то?! Пока нас всех арестуют?! — возмутились они. — Не слушайте Алексея Орлова, слушайте Григория!
— Погодите, дайте досказать, — не сдаюсь я. — Завтра император со всем двором из Ораниенбаума в Петергоф переедет, чтобы там отпраздновать Петров день. Случай удобный — пусть себе празднует, а мы Екатерину в Петербург вывезем и самодержавной правительницей объявим. Вот и останется наш немец без короны — голыми руками его возьмём.
— Алексей дело говорит. Один день уже ничего не решит, — поддержал меня Григорий. — Завтра, так завтра… Виват императрице Екатерине Алексеевне!
— Виват! Виват! — пуще прежнего закричали семёновцы.
Вышли мы из казармы, Фёдор спрашивает:
— А Екатерина знает, что мы затеяли? Согласна она?
— Как ей согласной не быть, — отвечает Григорий, — настрадалась, бедная, а теперь вовсе может в крепости дни свои окончить. Ждёт нашего сигнала.
— Ты за ней поедешь? — спрашивает ещё Фёдор.
— Нет, не смогу, — качает головой Григорий. — Мне в Петербурге надо находиться, чтобы наше дело в последний момент не прогорело. Да и Екатерина, завидя меня, плакаться начнёт и печалиться — ум у неё
