столько дела, что ей некогда было заниматься хозяйством, и мадам Битениек сама убирала комнаты. Выстиранная, выглаженная и аккуратно сложенная рубаха выглядела несравненно лучше, чем мятая одежина, купленная на барахолке. И надо полагать, что даже северному охотнику приятнее смотреть на брюки, где все пуговицы на месте и швы зашиты, чем на рваный, потрепанный кусок ветоши.
— Чем занята ваша мать? — спросил как-то Блукис у Сармите, застав ее во дворе Битениеков за развешиванием белья.
— Ничем. Она все еще не найдет никакой работы, — ответила Сармите.
— Не может ли она мне кое-что постирать и зачинить? — продолжал Блукис. — Я закупил небольшую партию одежды для деревни. Только не говорите ничего Битениеку, он не хочет иметь конкурентов.
Таким образом и Валтериене получила неожиданно работу. А два человека ожидали наступления весны, когда пройдет ледоход и северные охотники приедут из тундры на берега Оби, чтобы выменять свою ценную добычу на никому не нужные обноски. С приближением весны росло беспокойство обоих. Битениек, по-видимому, что-то пронюхал и все чаще осведомлялся у Блукиса, почему тот не едет на Урал и в Харбин. Но Блукис отговаривался нездоровьем и изучал расписание движения пароходов на Оби.
4
Зима 1917/18 года ничуть не была холоднее и продолжительнее других здешних зим, но Зитарам, привыкшим к мягкому приморскому климату, она казалась бесконечно долгой и суровой. На улице редко было менее пятнадцати градусов мороза, а зачастую он доходил до сорока градусов. Эльзе, несмотря на теплые валенки и овчинную шубку, иногда не под силу было стоять на морозе за прилавком. В особенно холодные дни ее заменял Янка, хотя парень не имел ни малейших способностей к торговле. Но он в семье считался резервной силой, не имевшей определенных обязанностей, поэтому все непредвиденные и мелкие дела возлагали на него. Когда кончалось топливо, Янка должен был вставать утром раньше всех, идти на большак у въезда в город и караулить крестьянские подводы с дровами — там их можно было купить немного дешевле, чем на базаре. Когда наступало время получать по карточкам муку, сахар или керосин, Янка отправлялся среди ночи к магазину и вставал в очередь. Продуктов было мало, ожидающих — много, — если не постараешься пораньше встать в очередь, останешься ни с чем.
Сразу же по приезде в Барнаул Янка пытался поступить в местную гимназию, но там уже не оказалось свободных мест. Не желая напрасно терять целый год, он раздобыл программу средней школы, купил подержанные учебники и стал заниматься дома, надеясь на будущий год поступить в следующий класс. Никто ни в чем его не упрекал, но он сам с горечью сознавал свою бесполезность и всячески ломал голову над тем, как найти работу. Он был согласен выполнять любую черную работу за самую низкую оплату, лишь бы чувствовать себя полноправным членом семьи. Убедившись, что из этого ничего не выйдет, он впал в уныние, всех избегал и жил одними мечтами. Находясь за тысячи верст от моря, он думал о его свободных просторах, завидовал отцу и погибшему брату — они так много повидали на своем веку. Янка в ту зиму прочитал множество книг, стараясь найти в них то, чего не давала действительность. Естественные и исторические науки, труды великих искателей истины и незатейливые приключенческие повести, смелое учение атеистов и фанатические высказывания богоискателей — все жадно впитывал он в себя. Искал контрасты, из одной крайности впадал в другую, верил и сомневался, признавал и отрицал, дрожал над бесспорностью прекрасной истины, но не противодействовал ее сокрушению, когда она подвергалась разгрому при помощи другой, исключающей ее истины.
С удивлением наблюдал Янка за всеми окружающими его — своими родителями, братьями и сестрами и за теми чужими людьми, с которыми ему приходилось сталкиваться: как могли они так спокойно и равнодушно жить, не утруждая свой ум никакими сомнениями и вопросами? Им, очевидно, легче жилось, тогда как его дух изнывал в одинокой борьбе и никто не в состоянии был ему помочь. Их счастье и горе, их радости и беды были такими непритязательными и мелкими, что не стоило ни завидовать им, ни сожалеть о них. Янке тогда казалось, что самое ужасное — это уподобиться им. Он еще не знал, что в свое время это многим так кажется, но позднее, когда ужасное происходит с ними на самом деле, они уже не усматривают в этом ничего страшного и, вместо того чтобы испугаться, улыбаются своей прежней наивности: «И как я мог тогда мучиться из-за таких пустяков?..» На дне океана, куда не проникает луч света, в вечном мраке обитают слепые рыбы. Они не знают, что значит видеть; поэтому слепота не причиняет им никаких страданий. Но что бы произошло, если бы одно из этих слепых существ когда-нибудь прозрело и ощутило свет там, в вечном мраке, где ничего не видно.
В таком настроении Янка прожил всю зиму. Иногда он пробовал записывать свои мысли, но ему, никогда не удавалось изложить их так ясно, какими они виделись в его сознании. Получались неуклюжие, отрывочные наброски, не отображающие подлинного хода мыслей. Ему ведь не исполнилось еще и шестнадцати, и он был мечтателем, которому миражи кажутся такими же прекрасными, как реальность.
Янка писал стихи, одна тетрадь у него уже была заполнена; он прятал ее на самом дне книжного мешка. К весне он начал писать поэму в трех частях, рифмованными двустишиями, но написал только одну главу, потому что солнце поднималось все выше и выше, а лед на Оби с каждым днем темнел и рыхлел, Как-то утром могучая река тронулась, и мутные горные потоки понесли льдины на север.
Бурна и стремительна сибирская весна. За неделю с пригорков исчез снег, на улицах Барнаула зажурчали ручьи, и в степи показались ранние цветы. Янка с утра до вечера проводил время на берегу Оби, вместе с русскими мальчуганами вылавливая плывущие мимо бревна и дрова, которые Эрнест потом увозил на хозяйской лошади домой; Подружившись с русскими мальчиками, Янка в пасхальные дни обошел с ними все церкви: им целую неделю разрешалось звонить на колокольнях. Мальчишки, долгую зиму ожидавшие этих веселых дней, вовсю пользовались своими правами. На всех колокольнях звонили малые и большие колокола, наполняя город весенним шумом. Иногда их звон становился настолько назойливым, что у слушателей — а ими поневоле становились все жители города — закладывало уши.
Сразу же по окончании ледохода на Оби появились первые суда — красивые, белые двухэтажные пароходы! Высоко поднятые над водой, стройные, словно чайки, они
