нисколько не удивилась и только кивнула:
– Я знаю.
И я не посмел в этом сомневаться; конечно, она всё знала и, может быть, сама захотела явиться ко мне во сне, придумав, как всегда, наиболее эффектный способ, чтобы поволновался.
– Чего ты ждешь, моя наглая девочка? – шутливо спросил я. А она натянула шапку на самые глаза, пытаясь скрыть скользящие по щекам слезы.
– Уже ничего…
Я обнял её за плечи, потому что захотел приручить воплощённую свободу и почувствовать себя героем, но она, конечно, не позволила, ловко вывернулась, да ещё и плюнула мне в лицо.
– Не прикасайся!
Глядя на неё, разъяренную, я вдруг подумал, что жестоко ошибся, несколько минут назад приняв эту девчонку за настоящую. Настоящей она была только сейчас, когда плюнула в лицо и выкрикнула эти слова, – бесёнком.
И я пожал плечами, покорно отодвинулся и сказал:
– Ну хорошо.
Девушка недоверчиво покосилась на меня, но скоро успокоилась, сняла вязаную шапку и бросила в сугроб, точно объявив протест всему миру, точно вызвав Вселенную на дуэль. А потом вдруг разрыдалась, уже больше не желая прятать настойчивые слезы:
– Почему? Почему меня все обманывали? Почему все всегда друг друга обманывают? Говорят: главное – верить в лучшее. А где оно, это лучшее? Мы совсем не то, что из нас хотели сделать. Мы только пародии на венец творения, у нас души – карлики! – она со злостью сжала кулаки и посмотрела на меня так, будто я был во всём виноват. – Я всего лишь хотела… Знаешь, чего я хотела? Чтобы случилось хоть какое‑нибудь чудо! Ведь должно же что‑нибудь случиться, когда тебе остаётся совсем немного остановок до конечной? Когда прекрасно осознаёшь это и пытаешься всё переиначить, повернуть по‑другому, чтобы зажить настоящей жизнью, полноценной! Вот я и сбежала. Вырвалась из своей клетки на свежий воздух, чтобы вдохнуть его всего в себя, не оставив ни одной клеточки лёгкого без этого кислорода. Я вознамерилась объявить протест, но чему? Самой смерти! Тому, что всё равно сильнее тебя! Смерть убивает счастье, смерть убивает свободу, смерть убивает душу. Она не оставляет человеку ни частички его самого, жадно забирает всё, как будто действительно имеет на это право. А что же тогда остаётся мне? Просто сдаться? Хорошо, я сдаюсь, сдаюсь – и к чертям! – она перестала плакать, но пальцы дрожали и выдавали её всю без остатка, без актёрского грима, наигранных жестов и заученных фраз…
Она вытерла красные, опухшие глаза и встала, чтобы поднять шапку. А я испугался, что мой бесёнок уйдёт, исчезнет, скроется за какой‑нибудь туманной дымкой на седьмом облаке или остроконечной звезде.
– Мне… нужно… идти… – отрывисто, тихо пробормотала она. Я схватил её за руку, крепко, чтобы не вырвала.
– Думаешь, отпущу?
Она ничего не ответила; и вдруг улыбнулась – немного вымученно, но всё же…
– Быть может, день… Или два… Всего лишь! Понимаешь? – бесёнок пытливо посмотрела на меня.
Я быстро кивнул, не заставляя ничего объяснять.
– Тогда – бежим, – скорее, приказал, чем предложил. И уже заранее знал, что теперь‑то она точно покорится.
Мы бросились обгонять скорость, оставляя после себя ранний вечер, снежные ветви, танцующие облака и мягкое, как тёплый плед, небо… Куда мы устремлялись?.. Ветер, взяв управление в свои руки, указывал нам единственно верный путь.
Посетитель
«Когда‑то ты спрашивала, где находится загробный мир, кому он принадлежит, для кого создан, зачем и почему… Собрала все детские вопросы и невинно взмахнула ресничками. Казалось, мимо меня пролетела чудная кукушечка, остановилась на секунду, захлопала крылышками и понеслась прочь. А куда? До сих пор не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю и не смогу объяснить. Но на твой вопрос я ответить всё‑таки попытаюсь. Быть может, ты уже забыла, как однажды озадачила меня.
Есть одна волшебная страна: где‑то между землей с нашими отпечатками‑следами и небом, не тронутым прикосновением человеческих пальцев. Это гора, подвешенная в воздухе, как кукла‑марионетка. И всякий раз, когда ты закрываешь глаза, твоя восторженная душа устремляется вверх. Стрелки совершают быстрые круговые движения, и капли росы падают на проснувшийся лист, а ты стоишь на подножии холма и наблюдаешь за перелётами‑переливами птиц; солнце кусает мочки твоих ушей. Когда кукольник в фиолетовом плаще молчаливо кивнёт, знай: тебе предстоит совершить переход. «Я боюсь одиночества!» – скажешь ты, нервно поведя худыми плечиками. Но ты не будешь одинока, как не буду одинок я и человек с зонтиком в солнечную погоду. Нас не оставят в самую тяжёлую минуту, нам дадут удобную обувь и холщовые рюкзаки, набитые свежими бутербродами и водой. Ты захочешь открыть бутылку, услышишь недоумённое ворчание и увидишь, как круглые пузырьки берутся за ручки и начинают водить хоровод вокруг крышки. Раз – открыл, и ничего нет.
Мы будем долго, мучительно долго идти, чувствуя усталость в ногах и боль в пояснице. Мы научимся превозмогать свои желания и не остановимся на половине пути. Наши немеющие ступни, осторожные, как беглецы, и спокойные, как рассвет, сделают ещё несколько шагов и в конце пути получат вознаграждение. Не веришь? Смотри – ты уже наверху. Взявшись за руки, мы стоим на вершине и окидываем любопытным взглядом всю эту застигнутую врасплох планету. Что ты сейчас ощущаешь? Знаешь ли, что твои губы медленно растягиваются для… улыбки? Чувствуешь её приятное, лёгкое, как облачная пыль, касание? Мы действительно улыбаемся, и это первая непроизвольная реакция – искренняя улыбка, по‑настоящему светлая, добрая, живая, на измученном лице. А знаешь почему? Ты просто осознаёшь: твой путь окончен, ты пришёл, и поэтому блаженно счастлив. Моя дорогая, как‑то раз ты спросила, что такое загробный мир, зачем он создан, для кого и почему…»
М.Л., Ленинград, 1970 г., январь, 3.
«Ты говоришь, что умереть – это значит достигнуть высшей вершины, но… Разве это возможно для каждого человека? Нет‑нет, так не должно быть, я не верю. Если после всего не восстановится священная справедливость, то когда? По мне, до вершины дойдут только избранные. Тебе кажется, я злобная и, ко всему прочему, богохульница, а я просто не терплю жестокость. Одно дело – грешник, запятнавший душу грязным пороком. Я грешница, все грешники; но между тем почти каждый из нас способен к раскаянию. Ведь если ты осознаёшь, что поступаешь плохо, ты обязательно в этом каешься, правда? Как будто заранее извиняешься перед миром, Богом и самим собой и всё‑таки делаешь так, как угодно тебе одному. А другое дело – человек жестокий, тот, кто не способен на высшее чувство, тот, кто ни
