тому, о чем мы будем говорить. Только немного позже. Давайте выпьем по рюмке коньяку.
Крафт налил две рюмки, чокнулся и, указывая ни бутерброды и печенье, сказал:
— Я угощать не буду. Ведь это, кажется, у вас говорят: «Все на столе, руки у себя».
— Да, хлеб на столе, руки свои.
— Так вот, распоряжайтесь сами. Видите, я пригласил вас, я хотел вас видеть потому, что вы, я в этом убежден, не просто случайный участник прошлой войны, а человек задетый ею, человек до сих пор хранящий те переживания, которые нельзя и сравнивать с нашей будничной жизнью. Ведь те переживания открыли глубины, вернее, пропасти человеческой натуры. А что для нас — для не скотов — может быть важнее, как понять смысл страданий, проникнуть в тайну зла, а, стало быть, и добра. Ведь именно на фронте до предела обнажалась человеческая натура, там почти в чистом виде можно было видеть и предельное героическое самопожертвование и самый гнусный животный эгоизм.
— Вы правы. В одном из первых боев я был очень горд, когда совсем без страха, под сильным огнем, вылез починить перебитый телефонный провод, чтобы не гнать уже слегка раненного телефониста. А вечером, в тот-же самый день, я сидел с моим сослуживцем и приятелем в окопчике. Вдруг начался обстрел. Когда подлетела граната, мы прижались друг к другу как дети, в момент разрыва мой друг вскрикнул и я поймал себя на гнусной радостной мысли: Ага, не я! Правда, через минуту я отдал ему мой перевязочный пакет, своим платком вытирал его кровь, помогал его унести из окопа, но первая-то мысль осталась несмываемым пятном.
— Вот, вот! Это и есть фронтовое очищение человеческой натуры. Очищение от всей шелухи, от культуры, от воспитания, образования, традиций. Остается голый человек и вот его-то наблюдать очень интересно и поучительно. Прошу вас, берите бутерброды и давайте еще выпьем. Вот так!
Филиппов опять взглянул на закрытую занавеской картину, художник поймал его взгляд.
— Хорошо. Посмотрим, что из этого выйдет. Я покажу вам, только не ручаюсь, что это успокоит вас.
Он подошел к стене, взял длинную палку с крючком на конце и отдернул висевшую на кольцах занавеску. Филиппов еле сдержал крик — перед ним было Распятие, только Распятый, обезумев от боли, кричал, кричал, кричал! Боже, ведь тот натурщик… ну, да, Крафт, этот самый…
Филиппов обернулся к художнику и, всеми силами сдерживая свое волнение, медленно произнес:
— Это замечательно… такое совпадение!
— Что? Совпадение? С чем?
— Я недавно слышал рассказ вашего натурщика, как вы его мучили, привязывая к кресту.
— А, это старый Скриван! Он еще жив, не спился? Филиппов не отвечал. Он смотрел на Распятого, на его напряженные мускулы, на горящие пламенем безмерного страдания глаза, на иступленно кричащий рот. Засохшие струйки крови на ногах и руках, воспаленные раны и кричащий, кричащий рот… Этот крик, этот исступленный вой несся с полотна и заполнял все ателье.
— Да… жестокая картина!
— Жестокая? — спросил Крафт. — Верная. Так кричат страдающие люди. Се — человек! Ведь Он страдал как человек. Я видел страдания людей с оторванными руками и ногами, я слышал их звериный вой, крик от боли, от боли, когда нет сил сдержаться, когда кричат полным горлом!
Филиппов отвернулся от картины и все равно видел судорожно раскрытый рот и горящие глаза. Художник поднялся.
— Я закрою картину. Я показал ее вам, чтобы нам было лучше разговаривать, но я знаю, что ее лучше закрыть. Я ее два раза продавал и мне возвращали, не требуя денег. И ни одна выставка ее не принимает!
Он подошел к полотну, задернул занавеску и на ходу продолжал:
— Я понимаю, что нашим, убаюканным своим благосостоянием мещанам она мешает, но ведь есть же люди, которые видели глубины человеческого страдания! Разве не надо твердить день и ночь, что это было, твердить для того, чтобы больше не было! Я сейчас пишу, второй год пишу раненого с оторванной ногой, лежащего на лугу полном цветов. У меня много картин батальных, но ни в одной нет и не будет ничего, зовущего к сражениям. Потому, что я — пацифист!
— Пацифист… сколько яду в этом слове! — вырвалось у Филиппова.
— Меньше, чем в войне. — Крафт встал сделал несколько шагов и остановился у стены. — Когда мне говорят, что на войне проявляется величие духа, благородство и доблесть, я всегда поражаюсь. Почему величие духа должно проявляться только на войне? А в мирной обстановке? Разве благородство ярче выражается в разрушении, чем в созидании? Разве нет подлинного величия духа в презрении к житейским невзгодам, всегда мешающим творить великое дело? Почему воинская доблесть выше гражданской? Разве учитель, живущий в нищете и отдающий все силы детям, не проявляет благородства духа? — Ведь может же он тор говать тетрадями с учениками, или просто брать взятки с родителей, но не берет! Не берет и живет как нищий, давая детям знания… Ах, разве мало примеров! Посмотрите вокруг себя — теперь каждый не подлец должен с утра до вечера проявлять доблесть и благородство!
Крафт подошел к столику, налил две рюмки коньяку и чокнулся.
— Выпьем! Я вам поясню, расскажу. В одно прекрасное или, лучше, далеко не прекрасное утро итальянская граната разбила крепления окопа, меня придавило бревнами, а вместе со мной еще трех. Я был легко ранен в голову, двое было убито, а у моего соседа была совсем перебита нога и поперек живота лежало бревно, так что он не мог рукой достать до ноги. Мы так пролежали до ночи, потому что обстрел продолжался весь день и откопать нас было некому. И весь день Янек кричал…
Крафт сел в кресло. Левый глаз начал дергаться и на лбу налился кровью узкий шрам.
— Мой брат, который заботится обо мне истинно по братски, не хочет понять, что для того, кто заглянул в эту бездну, для того слишком мелки будничные заботы и огорчения. Я, конечно, понимаю, что жизнь — не только боль и крик, как я понимаю, что художник может писать натюр-морты и пейзажи. Я, может быть, даже признаю их хорошими, но сам так писать уже не могу.
Филиппов молча сидел и в его голове сверкающей лавиной, путаясь и смешиваясь, мелькали картины далекого прошлого, обрывки мыслей и слышанных фраз. И как непрерывно звучащая нота — сознание, что там, за занавеской, кричащий Христос.
— Я не знаю, что мне вам ответить, — начал Филиппов, но Крафт его прервал.
— Можете ничего не отвечать. Отвечать вообще не надо. Надо говорить.
— Да, я
