Вот почему, увидев в тот вечер на площади Джемаа, что мой брат, сидевший среди прочих слушателей, поднялся на ноги, я встревожился. Лицо Мустафы было как разговор без слов: оно выдавало страсть — и безутешность, переполнявшие его. Глаза сверкали; в них я прочел историю, в которой образы чужестранцев уже дистиллировались в чистое, без примесей, желание, едва сдерживаемое Мустафой. Словно за считанные секунды похоть успела подчинить себе моего брата.
— Мустафа! — остерег я. — Смотри не наделай глупостей. Наша религия — религия кротких людей. Она осуждает преступление и всякое зло. У нас сильны законы гостеприимства. Мы придаем большое значение скромности.
— Какой смысл в свободе, если не смеешь ею пользоваться? Страсть еще не предполагает грязь!
— Вынужден не согласиться с тобой, — веско произнес я. — Необузданная страсть ведет к анархии.
— В таком случае, — гневно вскричал Мустафа, — узнай вот что: в твоем присутствии широкая площадь становится для меня теснее тюремной камеры! Теперь же мое сердце стучит, как никогда, сильно, и я должен внять его призыву. То, что тебе представляется капитуляцией, я называю победой.
— Ты мой брат, — мягко сказал я, — и опрометчивость приведет тебя к гибели.
— Ты мой брат, — отвечал Мустафа, — а робок, словно женщина. Главная черта мужчины — дерзость, и я намерен показать это наглядно.
— Нечестивец! — воскликнул я, потеряв терпение. — Истинная любовь молчалива. Ты же ревешь, как олень, почуявший самку. Не ожидал я, что из-за страсти ты лишишься рассудка.
Но Мустафа только рассмеялся и ушел.
Первая любовь
Мустафа не всегда был таким порывистым, если дело касалось женщины. А может, и всегда. Наверно, мне трудно судить в силу нашего родства. Расскажу-ка я лучше об одном эпизоде, и пусть судят мои слушатели.
Это случилось давно. Мустафе было пять лет, мне — десять, нашему среднему брату, Ахмеду, — восемь. К нам в селение из Рабата приехали врачи, чтобы в рамках общенациональной кампании сделать прививки от гриппа. В наш дом они постучались рано утром, еще до восхода солнца. Услышав шум во дворе, мы решили, что почтальон принес письмо от маминого старшего брата, дяди Муньеса, который работал на фабрике в Сале́ и время от времени посылал весточки. Но в следующую секунду мы услышали женский голос. По-городскому выговаривая слова, женщина спрашивала, есть ли кто-нибудь дома. Снедаемые любопытством, мы вскочили с постели. Я был первым, как и положено старшему сыну; за мной — Мустафа. Последним выбрался из-под одеяла осторожный Ахмед. Протирая заспанные глаза, мы высыпали во двор и в лучах восходящего солнца увидели молодую женщину-врача в розовом шелковом хиджабе и опрятном белоснежном халате. Она была очень красивая — высокого роста, с пухлыми губами и высокими скулами, а лицо у нее было совсем светлое, не то что привычные нам обветренные, загорелые лица местных женщин. Не ожидавшие ничего подобного, мы резко остановились и стали на нее таращиться. Теперь, по прошествии лет, я понимаю: мы, верно, выглядели сущими деревенщинами — всклокоченные спросонья, чумазые, с припухшими от дымного очага веками.
Когда следом за нами вышел отец, высокий, суровый, в гандуре до колен, красавица сначала извинилась за столь раннее вторжение, а уж потом пояснила: наш дом — первый с краю, значит, нас и обслужат первыми. С почтением и одновременно с живостью и серьезностью она представилась сама и представила своих спутников. Тот, что справа, бородатый и мрачный, но тоже в белом халате, — ее ассистент; второй, бритый наголо солдат, — водитель медицинского фургона, остановленного прямо напротив нашей хлипкой деревянной калитки.
Отец слушал молча, но я понял: ему неприятно иметь дело с женщиной, представляющей власть.
Доктор, вероятно, почувствовала его неловкость, поскольку сразу стала объяснять, что приехали они из-за гриппа, свирепствующего в регионе, и почему необходимо нас вакцинировать. На собственной руке она показала, как будет делать прививки, и заверила, что управится за несколько минут.
Пока она говорила, ассистент принес из фургона складной стульчик и металлический столик, на котором расположил медицинскую сумку, коробку с инструментами, сифон, металлический лоток, металлический поднос с ватой и тампонами, а также несколько пузырьков.
При виде ряда блестящих игл в запечатанных пластиковых пакетиках Ахмед стал пятиться к дому, но Мустафа опередил его — и появился вновь несколько секунд спустя с подушкой, которую плюхнул на складной стульчик.
— Эта глисса для тебя, — сообщил он доктору.
— Спасибо, малыш, — сказала красавица. Она не ожидала подобного, и ее деловой тон заметно смягчился.
— Я счастлив служить тебе, — возгласил Мустафа и протянул руку: — Можно, я первый?
— Конечно!
Мне, как старшему из сыновей, следовало бы вмешаться и заявить о своем праве первенства во всем, однако на сей раз я рад был уступить.
Когда доктор начала протирать Мустафе руку спиртом, отец откашлялся и с достоинством осведомился, намерена ли она лично делать прививки.
— Разумеется, — спокойно отвечала женщина. — Я ведь здесь единственный врач.
— Да, только… — начал отец, но красавица перебила его:
— Не волнуйтесь, на моем счету тысячи прививок.
Отец помолчал в некоторой нерешительности; было видно, что ситуация ему не по нраву. Еще я заметил, что мой младший братец, всегда такой разговорчивый, теперь притих, не сводит глаз с красавицы в белом халате и ловит каждое ее слово. Когда она велела Мустафе сжать кулак и вонзила иглу в его плоть, он даже не поморщился. Доктор извлекла иглу, положила на крохотную ранку комочек ваты и приклеила пластырь. Мустафа направился ко мне, поскольку ни отец, ни Ахмед не выказывали желания получить прививку. Очень беспокоясь за свое будущее, я встал перед доктором и вытянул руку, точь-в-точь как Мустафа. Прикосновение спиртового тампона показалось ледяным, шприц был точно жало, но все закончилось быстрее, чем я предполагал, — как и обещала красавица.
Оставались отец и Ахмед. Отец нехотя шагнул к металлическому столику, но Мустафа влез впереди него.
— Можно мне еще прививку?
Доктор улыбнулась и охладила его пыл:
— Ты храбрый мальчик, но каждому полагается только одна прививка.
Я стоял у деревянного подоконника, где в беленых жестяных банках мама выращивала мяту, и смотрел, как отцу делают инъекцию. Затем заставили подойти Ахмеда, который все это время предпринимал неудачные попытки спрятаться среди красных и белых олеандров, затенявших наш дворик. Когда под кожу ему проникла игла, он издал вопль, створаживающий кровь. Не успел Ахмед, кусая губы и неся руку на отлете, отойти от доктора, как Мустафа вновь выскочил вперед точно чертик из табакерки.
