VII
Я продолжаю взбираться по лестнице, поднимаюсь ко вторым воротам, покрытым такими же горгульями и змеино-драконовыми телосплетениями, и вхожу во двор, где изящные каменные фонари выстроились как монумент. Справа и слева от меня сидят два огромных гротескного вида каменных льва — львы Будды — лев и львица (карадзиси). За ними — длинное низкое светлое здание с выгнутой остроконечной крышей, крытой синей черепицей, и с тремя деревянными ступенями перед входом. По его бокам вместо стен — простые деревянные щиты, покрытые тонкой белой бумагой. Это храм.
На ступеньках я разуваюсь; какой-то юноша раздвигает в обе стороны ширмы, закрывающие вход, и кланяется мне в изящном приветствии. И я вхожу, ощущая под ногами упругую мягкость настила из циновок — толстого, как перина. Передо мной огромная комната квадратной формы, наполненная незнакомым сладковатым запахом — ароматом японского фимиама. После полуденного сияния солнца проникающий сквозь бумагу свет кажется тусклым, подобно бледному сиянию луны. Минуту или две я не могу разглядеть ничего, кроме отблесков позолоты в мягком сумраке. Затем мои глаза привыкают к темноте, и я начинаю различать на фоне бумажных ширм, стоящих по трем сторонам алтаря, очертания огромных цветов, вырисовывающихся лишь как силуэты на фоне неясного белого света. Я подхожу ближе и вижу, что это бумажные цветы — символические распустившиеся цветы лотоса, красиво раскрашенные, с закручивающимися листьями, позолоченными сверху и ярко-зелеными снизу. В темном конце этого святилища, обращенный к входу, стоит алтарь Будды — роскошный и высокий алтарь, с бронзовой и позолоченной храмовой утварью на нем, плотно расставленной справа и слева от раки, подобной крошечному позолоченному храму. Но я не вижу никакой статуи; лишь таинство незнакомых форм из полированного металла, рельефно очерченных на фоне темноты — темноты за ракой и алтарем; ниша это или внутренняя алтарная часть, я не могу определить.
Юный служитель, который провел меня внутрь храма, сейчас подходит ко мне и, к моему великому изумлению, восклицает на прекрасном английском языке, указывая на богато украшенную позолоченную принадлежность между группами канделябр на алтаре:
— Это сокровищница Будды.
— А я хотел бы совершить приношение Будде, — отвечаю я.
— В этом нет надобности, — говорит он, вежливо улыбаясь.
Но я настаиваю, и он кладет на алтарь маленькое приношение от меня. После этого он приглашает меня в свой собственный покой в крыле здания — в большое светлое помещение без обстановки, но красиво устланное циновками. И мы садимся на пол и беседуем. Он рассказывает мне, что состоит учеником при этом храме. Он освоил английский язык в Токио и говорит на нем с необычным акцентом, но прекрасно подбирая слова. Под конец он спрашивает меня:
— Вы христианин?
И я правдиво отвечаю:
— Не совсем так.
— Вы буддист?
— Не совсем так.
— Тогда почему вы совершаете приношения, если вы не верите в Будду?
— Я преклоняюсь перед красотой его учения и верой тех, кто следует ему.
— Есть ли буддисты в Англии и Америке?
— Есть, во всяком случае, очень много интересующихся буддистской философией.
Тогда он достает из ниши маленькую книжку и дает ее мне посмотреть. Это экземпляр «Буддистского катехизиса» Генри С. Олкотта[8].
— Почему в вашем храме нет образа Будды? — спрашиваю я.
— Есть один маленький в сокровищнице на алтаре, — отвечает он, — но сокровищница закрыта. Также у нас есть несколько больших. Но образ Будды не выставляется на всеобщее обозрение каждый день — только в дни праздников. А некоторые образы выставляются на обозрение лишь однажды или дважды в год.
Со своего места я могу видеть между открытыми бумажными ширмами, как мужчины и женщины, поднимающиеся по лестнице, встают на колени и молятся перед входом в храм. Они встают на колени с таким безыскусным почтением, столь грациозно и столь естественно, что преклонение колен нашими западными верующими представляется в этом сравнении каким-то неуклюжим спотыканием. Некоторые из них лишь складывают ладони; другие хлопают в них три раза — громко и с расстановкой; затем они склоняют головы, молча молятся какое-то мгновение, а после поднимаются и уходят. Время от времени я слышу, как звякает и прыгает по дну бронзовая монетка, брошенная в большую деревянную копилку перед входом.
Я спрашиваю юного ученика:
— Почему они хлопают в ладоши три раза, прежде чем начать молиться?
Он отвечает:
— Три раза для сансай — трех сил: неба, земли, человека.
— Они хлопают с тем, чтобы призвать богов, так же как японцы хлопают в ладоши, вызывая своих помощников?
— О, нет! — отвечает он. — Хлопки в ладоши представляют собой лишь пробуждение ото Сна Долгой Ночи[9].
— Какой ночи? Какого сна?
Он колеблется некоторое время, прежде чем дать ответ:
— Будда сказал: все существа лишь грезят в этом скоротечном мире горестей.
— Значит, хлопки в ладоши означают, что при молитве душа пробуждается от таких грез?
— Да.
— Вы понимаете, что я имею в виду под словом «душа»?
— О, да! Буддисты верят, что душа всегда была и всегда будет.
— Даже в нирване?
— Да.
Пока мы вот так беседуем, входит глубокий старик — Главный Жрец этого храма — в сопровождении двух молодых жрецов, и мой собеседник представляет меня им; все трое кланяются очень низко, демонстрируя мне, прежде чем сесть на пол, блестящие темени своих гладко выбритых голов. Я отмечаю про себя, что они не улыбаются; они — первые увиденные мною японцы, которые не улыбаются: их лица бесстрастны, как лица статуй. Узкими глазами они рассматривают меня очень пристально, пока ученик переводит мне их вопросы и пока я пытаюсь рассказать им кое-что о переводах сутр в наших «Священных книгах Востока»[10], о трудах Самуэля Била[11], Эжена Бюрнуфа[12], Анри-Леона Феэра[13], Уильяма Рис-Дэвидса[14], Каспара Керна[15] и иных авторов. Они слушают, не меняя выражения лиц, и не произносят ни слова в ответ на перевод учеником моих пояснений. Между тем приносят чай и ставят передо мной в крошечной чашечке на маленьком бронзовом блюдце в форме листа лотоса; и мне предлагают отведать какие-то маленькие печенья (касй) с нанесенным на них рисунком, в котором я узнаю свастику — древнеиндийский символ Колеса Закона.
