тишине, кивая в такт увещеваниям рассудка, соглашаясь, что жизнь — распрекрасная штука, а сам между тем сладострастно грезишь о смерти. О том, как славно было бы умереть: не теперь, но как-нибудь впоследствии, например, через пару недель, когда легкокрылый самолет будет мчать тебя над облаками — и тут, допустим, у самолета отвалится мотор или, допустим, кончится горючее… И вот, воображение с готовностью рисует тебе твое бездыханное тело, что лежит себе кротко и неприхотливо где-нибудь на самом краю света, среди каких-нибудь васильков или, еще лучше, маков, начисто лишенное воли, сознания, чувств, пульса и даже эрекции… Можно ли устоять перед этой картиной и не рвануть на первый же авиарейс до маковой благодати, когда такая беззубая, такая убийственно не смертельная боль гложет тебя изнутри?
Что до вопроса — каждый отвечает на него самостоятельно. Тут важно другое: самое свежее, самое, что ли, «кровавое» переживание потери — по сути таковой еще не является. Когда любимый, по-настоящему любимый человек: тот, на ком долгое время была сосредоточена большая часть мыслей, желаний и чувств, уходит из нашей жизни, то место, которое он занимал в душе, пустеет и чаще всего воспринимается нами как рана. Однако самая эта пустота, самая боль сохраняет форму ушедшего, как скрипичный футляр хранит в себе не ничто, а точную копию извлеченного из него страдивария, состоящую из полного его отсутствия…
Пока ты помнишь, нет — пока ты носишь в себе отчетливый образ того, с кем довелось расстаться, твой человек для тебя еще не потерян. И лишь с течением времени, когда рана начинает затягиваться, боль утихает, а мысли и чувства все чаще и все охотнее обращаются на посторонние предметы, вроде работы, быта или плетения макраме, тогда и только тогда ты действительно теряешь все, что было для тебя тем самым «утраченным» человеком и о чем ты, собственно, не успеваешь даже пожалеть, так как в том-то и заключается механика настоящей потери: она совершается исподволь, нечувствительно и навсегда…
Приблизительно такими размышлениями полнились мои дни. Покойные, вялотекущие дни правоверного лодыря, усердно сохраняющего свои руки и голову от всего, что могло бы, не ровен час, оставить след в этом мире и привнести в него твой собственный отпечаток: вероятно, улучшив что-то в одной его части, но с неизбежностью сломав и расстроив в дюжине других… Пусть и не ко времени, но поясню данный пассаж: нет, я не о тщете всего сущего и, вообще, никакому сущему не стараюсь дать здесь оценку, за исключением самого себя и горстки вещей, непосредственно ко мне прилегающих. Проблема не в мире, а в том, кем сам ты привык в нем являться. И, если все, чему ты обучен, это быть лисою в курятнике или, в лучшем случае, козлом в огороде, правильнее для начала сделаться чем-то вроде человека, насколько это в принципе тебе еще доступно, и лишь после этого пытаться применить себя к делу. Иначе твоя козлиная сущность обязательно вылезет наружу и взамен звезд, к которым ты устремлялся, вновь неминуемо приведет тебя к капусте. И я сейчас не в теории это утверждаю… У Алены, к примеру, похожие переживания, но иная тактика. «Я все лучше различаю зверя внутри себя, — говорит мне она. — Он пугает и отвращает меня, но нельзя от него отворачиваться. Нужно всматриваться в его черты все дольше и внимательнее, покуда я не обнаружу себя — внутри зверя…» Интересно, это вообще что-нибудь значит? Что до меня, я пока не слишком далеко продвинулся в своем перевоплощении. Не дальше медведя в посудной лавке, если опираться на улики…
В обычное время безделье представляется мне достойным занятием, но, когда судьба подкидывает столь жирный повод для самоедства, каким рисуется расставание с девушкой (с девушкой, к присутствию которой ты, если честно, привык, и которой, по-хорошему, должен быть признателен за трудное решение, принятое ею за вас двоих), — тогда праздная голова оказывается сущим проклятием. Подобный кусок экзистенции выглядит чересчур лакомым для твоих нравственных челюстей, давно стосковавшихся по излюбленной жвачке… Я твердо решил заняться делом — все равно каким. Соскоблив с лица лишнюю щетину, я второй раз в жизни пересек порог принадлежавшей мне фирмы, где полдня вгонял в дрожь генерального, пытаясь уразуметь, чем занимаются люди, которых я во множестве повстречал в коридорах и офисах своего заведения. Кое-что усовершенствовал сразу: научил его зеленоглазую помощницу подливать в эспрессо бренди, изготавливая для нас каталонский карахильо, а также просветил, сколько пуговиц у нее должно быть расстегнуто на блузке. Потом велел созвать заседание местной верхушки и выслушал каждого, кому нашлось что сказать по вопросу: «Ну, что ж… И как вы здесь, вообще?» Потом порекомендовал всем присутствующим попробовать карахильо — непременно с лимонной цедрой и корицей. Потом подоспел мой партнер, и меня с почетом вернули из зала заседаний в кабинет руководства, чтобы обсудить со мной бесконечные колонки цифр, которые, помнится, я одобрил все до единой, а некоторые даже подписал. Последние свои наставления я выразил молчаливому шоферу, который отвозил меня домой, с уважением посматривая на меня в салонное зеркало. Наутро я припомнил все эти детали и рассудил, что вряд ли способен чем-то еще содействовать процветанию своего бизнеса…
После очередного звонка Алены, преисполненного искренней заботы и наводненного известными уже рецептами счастья, ближайший вечер я решил посвятить телу. В девятом часу я принял душ, с гордостью воздержался от акта самоудовлетворения и отправился в один из тех клубов, с которыми свел знакомство в последние годы. Бар встретил меня взвешенным в воздухе запахом алкоголя, затрапезного парфюма и пота, исходящего от разгоряченных созданий, завернувших сюда прямиком с танцпола. Большей частью создания кучились и клубились вместе, четными группками «мальчик-девочка» от одной до трех пар, хотя попадались и одинокие, непарные экземпляры, среди которых в первые полчаса мой глаз выделил двух представительниц приемлемого пола (возраста, внешности и степени подпития), нуждающихся в моем специальном внимании. Не чувствуя по адресу намеченных целей ни вдохновения, ни азарта, я положился на аппетит, долженствующий прийти во время еды, и последовательно подкатил к каждой из них, с самого начала постаравшись открыто обозначить свои аморальные намерения, с коими, впрочем, сам пока испытывал серьезные трудности. Двойное зеро! Ставка в размере двух коктейлей, заказанных мной для очаровательных незнакомок, отошла в пользу заведения. Незнакомка в красном с милой улыбкой выслушала мои откровения и, ничуть не надувшись по поводу излишней прямолинейности, посетовала на то, что вечер только начался
