еще не просохло после мытья. Шея длинная, выгнутая, как у взлетающего с воды лебедя.
— Шарлотта придет сегодня, — сказала Луиза.
— Да, слыхал.
У нее вырвался смешок, который выдал мне все, что связывалось с именем Шарлотты: загадка и подозрение.
— Не знаю ее, — поспешил я заверить Луизу.
— И я не знаю, — сказала она почти неслышно.
Давно же я не был у нее в комнате. Эта крестьянская кровать, эти подушки, этажерка, вазочки. Все на своих местах, во всем та женская аккуратность, которую я так любил.
Внезапно меня охватило странное, никогда прежде не испытанное уныние. Я знал: отныне запретно для меня по некоторым причинам все что есть Луиза — кровать, этажерка, эти подушки.
— Давно я у тебя не был.
— Я тебе всегда рада.
Обладая, однако, той детской проницательностью, которая не обманывается никогда, я знал, что одна из глубоко скрытых во мне клеток уже распечаталась. И затворил за собою дверь, проговорив: ”Увидимся”.
Я устал. Упражнения на скрипке истощили меня. Игру мне отравляла паника моего учителя Данцига, которую отец называл типичным еврейским страхом. Учитель Данциг страдал дикой педантичностью, объяснимой разве только желанием наказать самого себя, что он и делал. Мне нравилось смотреть, как он проигрывает мне показательные пассажи и при этом бранит себя на все корки за собственные неточности. Даже редкие его улыбки были не чем иным, как гримасами тайного страдания.
Поблекли краски дня, вовнутрь потек сумрак. Кресла заволокло пушистой пепельной дымкой. Я чувствовал: что-то заваривается в этом безмолвии. И в самом деле, мама встала со словами: ”Уже пора!” Голос у нее, на мой слух, был ужасный. Она встала и пошла к выключателям зажигать люстры, двигаясь какой-то театральной, несвойственной ей походкой.
Первым явился мой дядя Сало, он и новая его любовница. Тишина лопнула моментально, и все вокруг ослепило чуждым блеском. Содержимым двух коробок, которые он мне привез из Вены, оказалась электрическая железная дорога. Механическое чудо было немедленно выпростано и выставлено на всеобщее обозрение; оно восхитительно заколесило по узким рельсам, издавая короткие гудки. Вполне в духе моего дяди, с его нарочитыми, несдержанными эскападами, рассчитанными прежде всего на то, чтобы поразить публику. Дяде Сало не ставились в упрек его вольности. Напротив, у нас одобрительно говаривали: Сало живет, презирая общественные условности. Хотя не все, конечно, сходило гладко. Бывали и скандалы. Жена у него, считалось, не блещет умом, и потому, возможно, ему и прощали его выходки.
Подали чай. Из девичьей Луизы дохнуло парфюмерией — знак, что стадия одевания приближается к концу. Дверь, в самом деле, отворилась. На Луизе цветастое платье в сборку, лицо — сплошные сияние и румянец. ”Глядите, что за находка!” — воскликнул дядя Сало, неравнодушный к любой юбке. Его новая любовница пребывала в сильнейшем стеснении, губы у нее все время силились изобразить оживленность. Ей был непонятен наш семейный жаргон. Речь шла, разумеется, о Шарлотте, о ее чарах и победах — и про трудные времена, которые наступили для нее теперь. Смысл многочисленных намеков, говорившихся в ее адрес шепотом, оставался для меня загадкой. Одно я знал: за всей этой историей кроется нечто темное.
В положенный час пришел дядя Карл со своей женой. И моментально все точно оцепенели. Адвокат самых строгих правил и очень чувствительный к аномалиям, которыми Бог не обидел нашу семью. Иное дело его жена — и годами помоложе, и не без известной свободы в обращении. Тут тоже шло гладко далеко не все; но это была борьба, продолжавшаяся много лет и тем не менее не приведшая к взрыву. И к своему брату-повесе дядя Карл относился то сердито, то примирительно; но, так как к брату он был очень сильно привязан, дело доходило иногда и до крупных ссор. На сей раз он, однако, решил игнорировать присутствие брата и выбрал себе место в углу, подальше от него. Веселость вечера пока что не пострадала. Шли гости, и отец придал себе выражение человека, который знает толк в великосветских манерах.
Зато какой жалкий вид имел мой учитель Данциг, втиснувшийся с толпой гостей! Нервный тик в плече не отпустил его и тогда, когда он сел пить кофе и откусил кусочек торта. Никто не справился о его здоровье, и мне было больно смотреть, как он там сидит, в конце стола.
Настал мой черед, и я притворился совершенно уверенным в себе. Данциг стоял подле меня, весь съежившись. ”Плавный смычок, плавный!” — шептал он, как потерянный, в мою сторону.
Первая часть прошла благополучно. Во второй мои пальцы меня подвели самым позорным образом. Я фальшивил. Данциг бледнел и багровел, и в конце концов спрятал лицо в руках. Никто не судил меня за мои огрехи, бездарность моя, обнаруженная на глазах у всех, вызвала снисходительное сочувствие; иное дело мой учитель Данциг, воспринимавший любой дефект моей игры, как свой собственный. Веселье было в разгаре, и исчезновения учителя музыки никто не заметил. Я стал главным героем вечера. Было выражено мнение, что своей талантливостью я отчасти обязан отцу. Уже тогда я не хуже своего учителя понимал все тяжкие недостатки моей игры, но сделал вид, будто все обстоит самым прекрасным образом. Новая любовница дяди Сало подошла пожать мне руку; в музыке она понимает мало, и очаровала ее, по-видимому, моя стойка.
Ждали Шарлотту. Сомневались, придет ли она. Мама собственноручно разрезала клубничный торт, Луиза, точно порхая, подавала. Было уже девять, и дядя Сало принялся доказывать свою независимость неумеренным прикладыванием к рюмке. На помосте собрались музыканты, явившиеся с опозданием из-за проливного дождя. Сало повел свою любовницу с юношеской легкостью. Дядя Карл, обведя зал суровым взором, взял за руку жену: ”Пойдем отсюда”. Она устремила на нас жалобный взгляд, как человек, которого внезапно оторвали от удовольствий и ведут на холод, в потемки. Спасения, однако, не было.
Оркестр дурманил хмелем другого сорта. И странным казалось, что отец сидит в кресле, болтает с адвокатом Ландманом про земельные участки, сданные в аренду в его маленьком родном городке. В глазах отца пылал какой-то лунатический экстаз. Словно речь шла не о завалящем наследстве, а о сокровенной тайне его жизни. Адвокат закармливал отца фактами и цифрами; нашел же место и время!
И вдруг на всех словно снизошло молчание. Озорная рука дяди Сало точно застыла в воздухе. С лица его любовницы слетела глупенькая улыбка, и глаза у нее наполнились каким-то страдальческим замешательством. ”Что же будет с участками?” — спросил отец,
