об импульсах мозга. О кровообращении. О ткани. О розовой горячей внутренней оболочке. И вообще, что там по ту сторону лба? Там – наше сокровенное, русское.
То, за что мы боремся. То, за что «жизнь свою не жалеем. Живота своего».
Искусственность и искусство понятия, хотя и однокоренные, но противоположные. Искусственность – это Харибда. И с нею сражается Одиссей.
Участие дара, по словам Кожинова, является основой. Но отчего вдруг происходит его исчезновение, словно потеря самого драгоценного, как будто мать младенца потеряла. И рыдает. Но слова – крошечные, незначительные. Так что же стоишь-то? Иди, ищи, вернись туда, где зачатие, где его начало. В тот день, как мать Мария, в ожидании чуда, в предвкушении радости.
И так далее по ходу пьесы. Думаю, так бы закончился первый акт «Круга добродетели», во втором акте всё просто: Встреча. Она же прощание. Прикосновения рук. Мгновение, и руки разъединяются. Но зачатие уже произошло. Мария оплодотворена. Гладит живот своей мягкой женской рукой, ощущая токи жизни самой.
Я вышивала иконою тексты такие наивные,
молитвословом, законом ли о благодати людской,
ткань мастерила из шёлка я. Бязи да льны былинные,
и получился – родился ты, сын мой, хороший такой.
Если бы так всю галактику нежить, лелеять, вынашивать
с красной строки бы вынянчивать, вить бы глазурную нить,
ибо причастна ко времени я атлантидному нашему,
ибо причастна…да что уж там, люди мои, говорить?
Вот я иду: заметелена ветрами, я вся зарёвана
листьями красными, алыми, желтыми в розовый цвет.
Этой рябиной оранжевой, этими чудными клёнами…
Выносить мир бы мне! Выродить! Ночью закутывать в плед.
Также расписывать радугой, искрами, небом, иконами,
словом благим Златоустовым, Ветхим заветом, поклонами
в церкви старушек. О, помню я лица, платочки их скромные,
спины, ключицы. Мир помню я
весь! Весь до корня! Видения. Крёстный весь ход его, странствия!
Время, колодцы и Волгу всю ту, что до грозного Каспия.
Словно бы я его вырыла, словно бы дно его меряла
в нежных ракушках, в скелетиках рыб цветом сна. Время застило
веки мне глаз, так я видела лучше, безмерней, уверенней.
Право, но ты был, мой Господи, ты был всегда в сердце, в семечке,
в ядрышках этого семечки, в самой далёкой молекуле,
был до распада. Был в Йемене,
в Древней Руси и Аравии. Вот бы мне также лежать
семечком этим – земля бы вся спину мне грела, огромная!
Вырасту деревом. Помню я,
как мне рожать Божьих чад!
И вот словно смотрю из зала, вжавшись в кресло, смотрю, смотрю, чтобы запомнить, вникнуть, понять.
Публицистика – это тоже вещь художественная. С прологом, С конфликтом, с его завязкой. И обязательно с ружьём.
Вот пишу и уже вижу спектакль по книгам В. В. Кожинова. Это словно купить билет на корабль по имени «Атлантида». В самый лучший ряд. И вот они – атланты наши! И слушать, видеть, созерцать пророчества.
И понимать, что Атлантида – это область исчезающая.
Уходящая ко дну.
Но у неё есть свойство – оставаться воспоминанием. Лебединой песней.
Сценой, наполненной высотой.
4.
Рынок писательский густо перенаселён.
Избыточен.
Где столько взять читателей? И любят ли писатели друг друга. Кто они друг другу? Поэт поэту кто?
***
Обычно
хороший художник – плохой поэт,
хороший поэт, но плохой художник!
По горло быть в звуках, которых нет,
по локоть быть в красках, разбавленных ложью!
По песню быть в смерти. Спасаю. Зову.
Сама над мостом распластав своё тело,
над раною вечной! Я, как тетиву
на лук нанизала. Я так отболела,
когда поняла, нет ни сердцем, каков!
И нет, ни умом, позвоночником, костью!
Я кровь выжимала из черновиков,
из фраз, что свисали рябиновой гроздью!
Никто не внимал мне Галлеевой мглой:
вы те, кто не будут отлиты в граните!
Хотя б не давите.
Хотя б не топите.
А, впрочем, я – тело над раной живой.
Поэту поэт – это сладкая боль.
Поэты – соперники каждый друг другу!
Я так вам сочувствую, сыплющим соль
на кровь аномалий в шмон, гомон, в юдоль.
Художник художнику – вырвать бы руку –
как Моцарт к Сальери по паре за штуку,
вот так музыканту другой музыкант
причастен! И спорить не надо со мной,
я жизнь прожила, свой лелея талант,
а надо мне было: себя, что гадюку
за шею душить! Позвоночник спинной
наполнить какой-нибудь силой иной –
портняжной, скорняжной, охотничьей, млечной,
и жить было б проще. Дышать было б легче!
И вырвать бы глотку, зарыть под сараем.
Молюсь: не писать! Я смогу!
Не смогла я…
––
Итак, я молодая, тридцатитрёхлетняя. Милена с мужем пришли на мою литературную встречу. Я думала, что искренне! Поддержать. Я как раз собиралась поступать учиться в литинститут. Но нет, у Милены цель была иная: проверить, точнее доказать себе, что я – ещё слаба. Да, я ещё была тогда в пути. Я искала свою дорогу. Только свою. И я много плутала. Шла по кривой. Мой голос ещё не окреп. То и дело в него втекали какие-то не свойственные мне мотивы. Ноты. Клавиши сбивались. Струны дёргались. Флейта морщилась. Горло её казалось простуженным. Это была детская ангина. Кто-то подражает Блоку, кто-то Есенину, кто-то Бродскому – это нормально на первоначальном этапе. И дело тут не в возрасте. У кого-то получается сразу найти своё. У меня не сразу. Право, я много плутала.
Тогда я работала на заводе.
Растила детей.
Точнее, растили с моим Санычем вместе. Это было как раз в девяностые годы.
Я совершенно понимаю её – мою Бла-бла!
Позже, когда я окрепла. Нашла себя. Нащупала свою золотоносную нить, то поняла: мне подражают другие поэтессы. Я находила свои строки, мысли, смыслы, свои золотые искры у них. Они отсвечивали! Они отсвечивали так же, как я когда-то! Так что теперь мне их хулить? Портить им жизнь? Поганить их строки?
Конечно, это меня не оправдывает. Это говорит о моей глупости. Да, я была глупа. Ошибалась. Поворачивала не туда. Не задумывалась. Не обращала внимания. Я просто также чувствовала и всё тут. И я плакала, слёзы наворачивались, это было невероятно высокое чувство. Но я была под спудом снега. Меня надо было извлечь! Спасти! Выковырять из лавины.
Прошло уже тридцать лет. Здравствуй, моя Бла! Давай обнимемся! Я же обнимаю их (Яну, Лёву, Олега, Данила, Люду)! А ведь они все произошли от меня. Из моих строк выросли! Читай!
Смотрю, а у Милены губы дрожат, щёки дёргаются, лицо бледнеет. А позади
