— Ну, а что, медведь наш сидит?..
— Кто это, Яков Петрович?
— Ну, медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. —Господин Голядкин засмеялся и отвернулся к приказчику взять с него сдачу. — Яговорю про Андрея Филипповича, господа, — продолжал он, кончив с приказчиком ина этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам. Оба регистраторазначительно перемигнулись друг с другом.
— Сидит еще и вас спрашивает, Яков Петрович, — отвечал одиниз них.
— Сидит, а! В таком случае пусть его сидит, господа! И меняспрашивал, а?
— Спрашивал, Яков Петрович; да что это с вами, раздушены,распомажены, франтом таким?..
— Так, господа, это так! Полноте… — отвечал господинГолядкин, смотря в сторону и напряженно улыбнувшись. Видя, что господинГолядкин улыбается, чиновники расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.
— Я вам скажу, господа, по-дружески, — сказал немногопомолчав, наш герой, как будто (так уж и быть) решившись открыть что-точиновникам, — вы, господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с однойстороны. Пенять в этом случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был самвиноват.
Господин Голядкин сжал губы и значительно взглянул начиновников. Чиновники снова перемигнулись.
— До сих пор, господа, вы меня не знали. Объясняться теперьи здесь будет не совсем-то кстати. Скажу вам только кое-что мимоходом ивскользь. Есть люди, господа, которые не любят окольных путей и маскируютсятолько для маскарада. Есть люди, которые не видят прямого человеческогоназначения в ловком уменье лощить паркет сапогами. Есть и такие люди, господа,которые не будут говорить, что счастливы и живут вполне, когда, например, наних хорошо сидят панталоны. Есть, наконец, люди которые не любят скакать ивертеться попустому, заигрывать и подлизываться, а главное, господа, соватьтуда свой нос, где его вовсе не спрашивают… Я, господа, сказал почти все;позвольте ж мне теперь удалиться…
Господин Голядкин остановился. Так как господа регистраторыбыли теперь удовлетворены вполне, то вдруг оба крайне неучтиво покатились сосмеха. Господин Голядкин вспыхнул.
— Смейтесь, господа, смейтесь покамест! Поживете — увидите,— сказал он с чувством оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь кдверям.
— Но скажу более, господа, — прибавил он, обращаясь впоследний раз к господам регистраторам, — скажу более — оба вы здесь со мнойглаз на глаз. Вот, господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся —держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь.В дипломаты бы я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит наохотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это ещевопрос, господа!
Господин Голядкин красноречиво умолк и с самой значительнойминой, то есть подняв брови и сжав губы донельзя, раскланялся с господамичиновниками и потом вышел, оставя их в крайнем изумлении.
— Куда прикажете? — спросил довольно сурово Петрушка,которому уже наскучило, вероятно, таскаться по холоду. — Куда прикажете? —спросил он господина Голядкина, встречая его страшный, все уничтожающий взгляд,которым герой наш уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которомуприбегнул теперь в третий раз, сходя с лестницы.
— К Измайловскому мосту.
— К Измайловскому мосту! Пошел!
«Обед у них начинается не раньше как в пятом или даже в пятьчасов, — думал господин Голядкин, — не рано ль теперь? Впрочем, ведь я могу ипораньше; да к тому же и семейный обед. Я этак могу сан-фасон [2], как междупорядочными людьми говорится. Отчего же бы мне нельзя сан-фасон? Медведь наштоже говорил, что будет все сан-фасон, а потому и я тоже…» Так думал господинГолядкин; а между тем волнение его все более и более увеличивалось. Заметнобыло, что он готовится к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более,шептал про себя, жестикулировал правой рукой,беспрерывно поглядывал в окнакареты, так что, смотря теперь на господина Голядкина, право бы никто несказал, что он сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу,— сан-фасон, как между порядочными людьми говорится. Наконец у самогоИзмайловского моста господин Голядкин указал на один дом; карета с громомвкатилась в ворота и остановилась у подъезда правого фаса. Заметив одну женскуюфигуру в окне второго этажа, господин Голядкин послал ей рукой поцелуй.Впрочем, он не знал сам, что делает, потому что решительно был ни жив ни мертвв эту минуту. Из кареты он вышел бледный, растерянный; взошел на крыльцо, снялсвою шляпу, машинально оправился и, чувствуя, впрочем, маленькую дрожь вколенках, пустился по лестнице.
— Олсуфий Иванович? — спросил он отворившего ему человека.
— Дома-с, то есть нет-с, их нет дома-с.
— Как? что ты, мой милый? Я — я на обед, братец. Ведь тыменя знаешь?
—Как не знать-с! Принимать вас не велено-с.
— Ты… ты,братец… ты, верно, ошибаешься, братец. Это я. Я,братец, приглашен; я на обед, — проговорил господин Голядкин, сбросив шинель ипоказывая очевидное намерение отправиться в комнаты.
— Позвольте-с, нельзя-с. Не велено принимать-с, вамотказывать велено. Вот как!
Господин Голядкин побледнел. В это самое время дверь извнутренних комнат отворилась и вошел Герасимыч, старый камердинер ОлсуфияИвановича.
— Вот они, Емельян Герасимович, войти хотят, а я…
— А вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлитеподлеца Семеныча. Нельзя-с, — сказал он учтиво, но решительно обращаясь кгосподину Голядкину. — Никак невозможно-с. Просят извинить-с; не могутпринять-с.
— Они так и сказали, что не могут принять? — нерешительноспросил господин Голядкин. — Вы извините, Герасимыч. Отчего же никакневозможно?
— Никак невозможно-с. Я докладывал-с; сказали: просиизвинить. Не могут, дескать, принять-с.
— Отчего же? как же это? как…
— Позвольте, позвольте!..
— Однако как же это так? Так нельзя! Доложите… Как же этотак? я на обед…
— Позвольте, позвольте!..
— А, ну впрочем, это дело другое — извинить просят; однако жпозвольте, Герасимыч, как это, Герасимыч?
— Позвольте, позвольте! — возразил Герасимыч, весьма решительноотстраняя рукой господина Голядкина и давая широкую дорогу двум господам,которые в это самое мгновение входили в прихожую.
Входившие господа были: Андрей Филиппович и племянник его,Владимир Семенович. Оба они с недоумением посмотрели на господина Голядкина.Андрей Филиппович хотел было что-то заговорить, но господин Голядкин ужерешился; он уже выходил из прихожей Олсуфия Ивановича, опустив глаза,покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной физиономией.
