подумал.
– Вы, должно быть, имеете хорошее положение у пани Пребендовской, – сказал он холодно.
Гость снова задумался с ответом, рот ещё дивней искривился.
– Место моё неплохое, – сказал он, – сказал он, – но оно больше в будущем обещает, чем мне сейчас даёт. Пребендовские теперь пойдут далеко.
Он резко прервался, опустил глаза и замолчал.
– Если бы вы тут дольше остались, – вставил осмелевший Захарий, – вы могли бы, может, найти для меня несколько часов в день и быть моим учителем. Хочу научиться польскому языку, для торговли, и быстро… Естественно, я не хочу требовать этой услуги задаром, а заплатить могу даже хорошо, потому что мне возвратится.
Гость охотно кивнул головой… Витке наливал ему уже третий кубок.
– Я только вас попрошу, – продолжал дальше купец, – чтобы люди не знали о том, что я учу польский.
– Для меня также важно, чтобы Пребендовская не проведала, что я кому-то служу больше, чем ей, – пробормотал, выпивая, гость.
– А! – рассмеялся Витке. – Попав в немилость к Пребендовским, вы сразу легко найдёте себе место, зная немецкий, а Пребендовские известны, подобно Флемингу, тем, что скупы.
Поляк утвердительно кивнул, но, осторожный, говорил он не много, возможно, потому, что чувствовал в себе вино, которое кружило ему голову.
– Я, я, – заикался он, когда купец замолк, – не думаю, что всегда буду держать дверные ручки Пребендовским. Человек должен помнить о себе, потому что другие о нём не подумают. Я сирота, сам себе господин и слуга. Как бедный шляхтич, я не имел для себя иной дороги, только одеть духовное платье.
Говоря это, он потряс полой своего длинного чёрного одеяния, точно оно его обременяло.
– Но двери ещё за мной не закрылись, могу, когда захочу, вернуться в мир. Я по выбору могу направиться туда, куда мне кажется удобным, ищу, размышляю, пробую. Пребендовским временно понадобился секретарь… я пристал к ним, чтобы что-то делать… я не связан, нет…
По говору Витке заметил, что старое испытанное вино подействовало.
– Платят вам всё же? – спросил он, меряя его глазами.
Гость рассмеялся и пожал плечами.
– Платят, платят, – начал он, насмешливо бормоча. – Всё-таки что-то платят! Получу подарок на Новый Год, справят мне одежду, иногда под хорошее настроение от скупого пана что-нибудь неожиданно обломится… Есть время рассмотреть… есть оказия прислушаться.
Он сплюнул и, осушив рюмку, отодвинул её, показывая, что с него уже достаточно. Лоб покрылся испариной.
Витке смотрел и слушал.
– Я вас, – сказал он, подумав, – отговаривать от Пребендовских не намерен. Они вас в действительности могут протолкнуть, но служба тут у них – это неволя, и ничем, кроме надежд, не оплачивается… Осмотритесь…
– Я так и делаю, – потирая огромные руки, сказал гость, – до сих пор не было вариантов лучше.
Оба замолчали. Захарий хотел ему долить ещё, тот решительно отпирался; он собирался уже уходить, когда купец, опёршись на стол, потихоньку с ним начал обговаривать условия учёбы.
Пан Лукаш Пшебор, потому что так звали секретаря пани Пребендовской, вышел оттуда через полчаса, хорошо захмелевший, улыбаясь себе и мерзко искривляя губы.
– Этому немцу не терпится, – говорил он про себя, – жадный до денег, как они все. Пошёл наш язык в цену! Кто бы надеялся, пан Лукаш на этом выгадает.
II
Было раннее утро. Вчерашним вечером во время обычной игры при рюмках курфюрст, против своего обыкновения, был очень задумчив, не показывал весёлости, и ни остроумием товарищей, ни вином из задумчивости себя не давал вывести. Наконец он удалился со своим любимцем полковником Флемингом и бароном фон Роз.
На следующий день раньше, чем обычно, Флеминг находился уже в кабинете, прилегающем к спальне курфюрста.
Как всё, что окружало любящего роскошь и броскость Фридриха Августа, этот кабинет также отличался великолепием вещей, обивки и украшений, бросающихся в глаза. Золото светилось на креслах, блестело на обоях, на карнизах, и даже ковры, которыми частью был выстелен пол, были пронизаны золотыми нитями. На удобном, широком стуле, наполовину одетый, сидел, опёршись рукой на стол, недавно избранный польский король, и странно это отличалось от окружающей роскоши и элегантности, курил короткую трубку, пуская густые клубы дыма.
Это фигура была такой поразительно панской и красивой, что везде обращала на себя внимание. Среднего роста, чрезвычайно правильно сложенный, с тёмными волосами и глазами, будто бы изящно улыбающимися, Август, может, в Саксонии, где красивых мужчин хватало, был самым красивым из всех. Прежде чем судьба одарила его короной, все соглашались с тем, что имел королевскую внешность.
Уже тогда его сравнивали с Людовиком XIV, хотя величественная эта внешность, важность и красота, которая их смягчала, имели свойственный ему характер. Те, которые дольше и ближе с ним общались, знали, что они были в значительной части плодом великого самообладания над собой, потому что этот курфюрст в кружке своих приятелей, после обильно наполненных чарок, в которых мало кто мог с ним соперничать, совсем менялся и становился до безумия весёлым и свободным сотрапезником. И тогда, однако, кто бы с ним чересчур себе позволил, нашёл бы грозного льва, стянутые брови которого выражали тревогу.
Обычно, однако, Август любил веселье, окружал себя им, шутливые беседы задавали тон и им счастливо заслонял свои более серьёзные мысли.
Сияющее, прекрасное и милое, почти кокетливо улыбающееся лицо его было маской, старательно прикрывающей выражение, какое должно было принять, отражая свои настоящие впечатления, скрываемые перед светом.
Те, что его знали, были в курсе, что и любезность, и весёлость чаще всего были обманчивыми симптомами. Показываемая порой чувственность наполняла страхом, объявляя подходящую бурю, а громкий смех заменял вспышку гнева. Те, что смолоду были при нём, шептали, что более лживого человека, чем он, и более холодного сердца, чем у него, не знали, несмотря на сладость, с какой Август всех приветствовал, и заверений в милости, которыми щедро одаривал.
Сильный как лев, как тот король пустыни, он был опасен, а когда, что не много раз в его жизни случалось, отпускал поводья страсти, доходил до забвения без границ.
Однако глядя на него в обычные часы жизни, никто бы не мог не отгадать под полным сладости выражением лица ледяное равнодушие и ужасающий эгоизм… Тёмные глаза, изящно прикрытые веками, придавали ему таинственное выражение. Всё в нём было поддельное и искусственное, но комедия так уже стала натурой, что только посвященные в неё были осведомлены о закрытой на семь печатей душе.
Стоящий перед курфюрстом в эти минуты полковник Флеминг принадлежал именно к ним. С недавнего времени с прусской службы пересажанный на двор Августа, поморский дворянин, племянник фельдмаршала,
