из кармана еще одну кредитку, сторублевую, — знал породу таких мужиков, как этот тип в засаленной шляпке.
— Этого мало, — мужик показал глазами на бумажку, которую Широков держал в руке. — Я собираюсь отвезти кобеля корейцам… Знаешь, сколько они отваливают за собачье мясо, а?
— Тысячи у меня нет, — проговорил Широков тихо.
— Ладно, давай пятьсот и хватит, — неожиданно покладисто произнес мужик в шляпке, — только одной бумажкой.
Пятьсот рублей одной бумажкой у Широкова тоже не нашлось — нашлось сотнями, мужик, недовольно пошмыгав носом, сунул деньги в карман и выпустил из руки лапу Серого.
— Ладно, забирай свое сокровище. Корейцы тебе за него отвалят тысяч пятнадцать, не меньше. Собачье мясо они любят больше сахара, — мужик поправил на голове шляпку. — Жаль, у меня машины нет, а то бы отвез кобеля к ним. Все, брателло, бувай здоров и не кашляй, — на прощание мужик трубно высморкался себе под ноги и исчез.
Широков достал из куртки платок и склонился над Серым, аккуратно, стараясь не причинять боли, обтер собаке морду, потом подхватил пса и понес прочь с базарной площади.
Когда поднимал Серого, то почувствовал, как тот шевельнулся, а сквозь сжатые зубы вырвался стиснутый вздох, — обрадовался этому. Пес жив, и это очень важно. И еще что важно — довезти его до дома, до хатенки, где Широков снимал комнату.
На окраине базара, в тени старой шелковицы стоял его уазик — машина старая, списанная по всем статьям, с начальнической резолюцией «Восстановлению не подлежит». Широков заплатил за нее копейки и восстановил… В результате обрел свой транспорт, уазик служил ему исправно уже полгода и при бережном отношении к нему прослужит еще лет пять, не меньше. Во всяком случае, Широков на это надеялся.
Пока донес Серого до уазика, взмок — неподвижный пес был очень тяжел.
В машине Широков откинул заднее сиденье, переднее задвинул едва ли не под приборную панель и уложил Серого на пол. Проговорил тихо — считал, что пес услышит его:
— Держись! Я живу недалеко — доедем быстро.
Хозяйкой у Широкова была набожная старушка Анна Ильинична. Маленькая, усохшая от времени, с морщинистым лицом, украшенным носом-кнопочкой, она излучала доброту… Анна Ильинична даже ругаться не умела — вот каким человеком она была.
Когда Широков въехал во двор и вытащил из «уазика» окровавленного Серого, хозяйка вышла из дома и всплеснула руками:
— Это кто же его разделал так, а?
Широков виновато приподнял плечи:
— К сожалению, так получилось.
— Пес-то пограничный?
— Пограничный, Анна Ильинична. — Широков, конечно, слукавил, но одно знал твердо: если Серый выживет, то к границе обязательно будет иметь отношение. Широков об этом позаботится.
— Значит, пострадал на службе. Ох… Ах… Эх… Ох! — Анна Ильинична засуетилась, принесла в тазике теплой воды — хорошо, чайник у нее был горячий, — и тряпку, чтобы обтереть Серого, — в стороне от всякой боли, даже боли животных, она стоять не могла.
Широков же считал, что тазик с теплой водой и тряпка нужны во вторую очередь, а в первую — совсем другое: шприц с обезболивающим средством из солдатской аптечки. Такие шприцы у Широкова были — не раз приходилось применять, когда под пули попадали его подчиненные.
Особенно часто это случалось в Средней Азии в начале девяностых годов — там творилось такое… В общем, хуже просто не бывает. В первую очередь, в Таджикистане. Неспокойно было и в Киргизии, в других местах, и там, где оказывались ребята в зеленых фуражках, они обязательно становились на дороге у национального насилия и разбоя.
В первых рядах пограничников находился и Широков. Правда, звание у него было малость повыше, чем ныне, и должность неплохая была, но, несмотря на должность, он чаще находился в поле, на границе, чем в кабинете.
Он бегом, бегом — побыстрее — нырнул в свою комнату, достал из стола походную аптечку, выхватил из нее шприц в фабричной упаковке и поспешил назад, к псу.
Ткнул Серому иглу в заднюю ногу и выдавил из шприца все, что в него было закачано, — до последней капли.
Потом взялся за тряпку, намочил ее и аккуратно, едва прикасаясь к пропитанным кровью лохмотьям кожи, свисающим с морды пса, начал приводить «лицо» Серого в порядок. Анна Ильинична, жалобно постанывая и охая, хлопотала рядом.
Минут через десять Серый шевельнулся. Издал глухое рычание, будто внутри у него перекатывалась с места на место крупная охотничья дробь, и замер вновь.
Анна Ильинична встревоженно взглянула на Широкова.
— Он не умрет?
Широков ободряюще качнул головой:
— Нет.
В комнатке своей он бросил на пол старое байковое одеяло, — места одеяло забрало много, и Широков сложил его вчетверо. Анна Ильинична тем временем немного высушила Серого — использовала для этого все тряпки, которые у нее имелись, и Широков перетащил пса в дом, уложил на одеяле.
Миску Серому заменила большая консервная банка из-под селедки, под блюдо для питья также пошла консервная банка с ребристыми боками — из-под рыбных пресервов. Широков не сомневался в том, что Серый, очнувшись, обязательно захочет есть.
Обязательно.
Сделав все это, Широков успокоенно прилег на койку — надо было хотя бы минут пять отдохнуть. Да и спал он сегодня плохо, трижды просыпался и лежал в ночи с открытыми глазами — соображал, что же разбудило его. Ответ был прост — все три раза он видел во сне Аню, жену свою.
Раз Аня снится, раз смотрит на него встревоженно, значит, где-то высоко, в верхних мирах, что-то происходит, значит, надо сходить в церковь, постоять у икон, помолиться, хотя молиться Широков не умел, и поставить в память об Ане свечу. Или сделать что-то еще, — об этом надо поговорить с батюшкой, он подскажет…
Главное — чтобы в глазах Ани не было тревоги.
А может быть, она о чем-то предупреждает? О чем?..
Широков не заметил, как уснул. Но едва звуки, которые приносились с улицы, растаяли, словно бы удалились куда-то далеко, как перед ним забрезжило слабо освещенное пространство. Местность была незнакомая — какие-то оглаженные взгорбки, низенькие кусты с лакированной листвой, влажная дорога, окропленная дождем, справа был виден небольшой прозрачный лесок.
По дороге быстрыми шагами шла женщина, протягивала на ходу к нему руки, Широков мгновенно встрепенулся — это была Аня. Он тоже протянул к Ане руки, двинулся навстречу. Земля под его ногами заколыхалась… Аня делалась все ближе и ближе, вот уже можно стало различить черты ее лица, вот стали видны ее глаза.
Выражение глаз Ани было прежним — встревоженным, каким-то горьким. Аня беспокоилась за него, и осознание того, что он еще кому-то нужен, родило в Широкове теплоту…
Но
