И Лиззи отсоединилась.
Да, никто лучше Лиззи не сможет раздобыть места за столиком в популярнейшем в городе ресторане. К тому же стоит Лиззи чего-нибудь захотеть, и она обязательно добивается результатов. Потому что для жены, как и для меня, результат — главное.
Она тоже, как говорится, «от сохи да дохи». Слышали о поселке Утика в штате Нью-Йорк? В самом центре снегового пояса. Место, где полгода буквально белым-бело, а самая популярная достопримечательность — уходящая из города дорога. Тесть служил сержантом в местном полицейском управлении и имел склонность к депрессии, переходившей в мировую скорбь, которую старательно топил в дешевом пиве «Утика Клаб». Теща была эдакой домашней труженицей, золушкой с вечной улыбкой на лице, постоянно пребывавшей в тысячах хлопот по дому, но вечно запивавшей валиум виски, «Айриш Кримом» от Бейли.
«Нашу семью едва ли можно было назвать очень счастливой, — как-то вскоре после знакомства призналась мне любимая. — С тех пор, как мне исполнилось семнадцать, я только и думала, как бы вырваться оттуда при первом же удобном случае».
Полностью понятные мне чувства, ведь я и сам не возвращался домой с тех самых пор, как осенью восемьдесят седьмого покинул Брансвик. Да и дома, в который можно вернуться, уже не осталось. Отец давно умер, мать успела вновь выйти замуж: за профессионального игрока в гольф и переехать в Аризону, а старший брат Роб во время службы на военно-морской базе Сьюбик-Бей отдал руку и сердце барменше-филиппинке по имени Мейми.
Отец всю жизнь посвятил военному делу: для родившегося в Индианаполисе парня флот представлялся единственным способом выбраться со Среднего Запада, со всех сторон окруженного сушей. Он ушел в моряки в восемнадцать, и до самой смерти, настигшей отца двадцать девять лет спустя, флот останется для него Великим Белым Папой, командующим и решающим все проблемы.
Малость облажавшись на университетском поприще (как любил выражаться сам отец), он научился «дисциплине», «целеустремленности» и «достоинству» на флоте. Вскоре отец дослужился до младшего офицера, а затем два года проходил подготовку на инженера-механика. Проучившись два года в штате Сан-Хосе на деньги Дяди Сэма, повстречал мою мать (изучавшую английский), так что, как он сам не раз любил повторять, флот дал ему еще и жену.
Свадьба состоялась в шестьдесят втором — через неделю после выпуска. Следующим летом родился Роб, я увидел свет в январе шестьдесят пятого. Детство прошло в трейлерах на всевозможных авиационно-морских станциях, раскиданных по стране: Сан-Диего, Кей-Уэст, Пенсакола и, наконец, — одиннадцать лет в Брансуике, штат Мэн, где отец руководил «воздушными операциями».
Эта должность оказалась последней. Отец умер второго января тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Ему было только сорок семь: погубило пристрастие к сигаретам, которое он испытывал всю свою жизнь.
Точно так же, как не помню отца без зажатой в зубах сигареты «Винстон», никак не могу вспомнить, чтобы родители ссорились друг с другом. Дело в том, что отец совершенно серьезно претворял в жизнь план организации жизни «как на корабле». «Играй по правилам и выиграешь» — было одним из его любимых выражений, отражавших веру отца в то, что командного игрока, «своего парня», всегда вознаградят за преданность и верность.
Но отец старался быть не только хорошим офицером — он изо всех сил стремился быть образцовым отцом, добытчиком. Разумеется, вступив в подростковый возраст, я не мог не почувствовать, что брак родителей отдает затхлостью, что мать отнюдь не в восторге от роли вечной домохозяйки, что жизнь на военно-морской базе ее сковывает и что они с отцом разлюбили друг друга, вероятно, годы тому назад. Но «кодекс чести» предписывал старику сохранять семью.
Кроме того, он считал, что нельзя оказывать предпочтения ни одному из сыновей, хотя я прекрасно понимал, что Роб — папин любимчик, и не только оттого, что пошел по стопам отца, избрав по окончании школы военно-морскую карьеру, но и потому, что, в отличие от меня, даже не мечтал об иной жизни, чем размеренное существование на военно-морской базе.
Когда мне было шестнадцать, отец однажды зашел ночью в мою спальню и застал меня в постели за чтением «Эсквайра». «Если нравится «Плейбой» — я оформлю тебе после выпускного подписку. Но «Эсквайр»… Боже, да там же ничего нет, кроме выпендрёжных статей и бизнесюков на понтах». Именно потому я и полюбил журнал. «Эсквайр» олицетворял вожделенный мир метрополии. Я воображал себя живущим Нью-Йорке, обедающим в ресторанах, описанных в «Эсквайре», одевающимся в пятитысячедолларовые костюмы, изъясняющимся на бурлящем жаргоне горожанина, казавшимся мне вторым родным языком корреспондентов журнала. Не то, чтобы я стремился к этому, но именно так я представлял себе составляющие подлинного успеха.
Конечно, отец все понимал. Как, впрочем, и догадывался о попытках матери вдохновить меня на продвижение по жизни Брансуика и ВМС США.
«Учись на моем примере, — говорила мать, пока я старательно заполнял заявку на обучение в колледже, — в целом мире есть только один человек, способный помешать тебе достичь поставленной цели, и это — ты сам».
А потому амбиции мои были велики, я подал заявку в Боудойн — элитный колледж изящных искусств, расположенный всего лишь в миле по дороге от воздушно-морской базы. Парню, выросшему в Брансуике, Боудойн грезился обителью избранных, в которую я старался попасть — впрочем, безуспешно.
«Список очередников», — пояснил я, показывая отцу циркуляр с перечнем фамилий допущенных к занятиям, пришедший из Боудойна весной восемьдесят третьего года.
Отец расслышал явное разочарование в моем голосе: «Список очередников на поступление в Боудойн — не так уж и плохо, верно?»
«Папа, это всё равно не то же самое, что прием в колледж. К тому же мистер Чалленор говорил…»
«Кто такой мистер Чалленор?»
«Мой консультант по выбору колледжа. В общем, он сказал, что без финансовой поддержки вряд ли удастся поступить».
Я тут же пожалел о бездумно сказанных словах. Отец посмотрел так, будто я случайно пнул его в мошонку.
Девиз отца звучал: «Дисциплина, целеустремленность, гордость». Я неосознанно нанес удар по его ценностям, по его вере в себя, а заодно — задел чувство отцовского долга.
«Сколько стоит год в Боудойне?» — тихо спросил отец.
«Папа, это не важно».
«Сколько?»
«Около семнадцати тысяч, включая питание и проживание…»
Отец тихо присвистнул и опустил взгляд, рассматривая пожелтевший линолеум на кухонном полу.
«Нехилые бабки», — сказал он после долгой паузы, прикуривая очередную сигарету.
«Знаю, папа».
«Но не в деньгах счастье, сынок. Понимаешь?»
«Конечно, — соврал я. — Я же сказал: ерунда».
«Не пори херню, сынок, — возразил отец, и на его лице проступило выражение проигравшего. — Именно в них счастье. Ты знаешь, и я знаю. Настоящее счастье».
