лампадкой, пахло ладаном. Мать Пелагия спала на топчане, который она и хотела уступить появившейся на той неделе гостье.
Надев очки, Пелагия просмотрела ее паспорт. Разумеется, бережно сложенная втрое, выписанная от руки бумага, никаким паспортом не была:
– Выдано от царства Иерусалимского, священного града Христова… – все истинно верующие пользовались дореформенным правописанием, – Господь защитник живота моего, кого я устрашусь… – девушка представилась рабой Божьей, девицей Марией:
– Пострига у меня пока не было, – призналась она, – святый отче в ските сказал, что таких молодых не постригают. Мне дали послушание на два года, а потом велели вернуться на Урал, где я войду в вертоград праведности… – послушанием Марии было проехать всю Сибирь:
– От конца до края, – она ловко мыла полы в комнатке, – отче снабдил меня адресами истинно верующих на Урале, я побывала в Тюмени, в Тобольске… – мать Пелагия вздохнула:
– Должно, ты и обитель нашу видела… – девушка выжала тряпку. Яркие, голубые глаза блеснули холодом:
– Я цельную ночь рядом с монастырем отстояла на молитве. Антихристы в священных стенах водку разливают… – девушка брезгливо скривилась. Мать Пелагия кивнула:
– В тридцатом году нас разорили, к тому времени я пять лет игуменствовала. Сестер и послушниц арестовали, рассовали по тюрьмам и ссылкам… – матери Пелагии сначала выписали, как она выражалась, всего три года лагеря, с поражением в правах:
– Зато я сподобилась побывать на Соловках, пусть и за казенный счет, – заметила она, – потом я год прожила в Москве, в тайной обители. Потом опять арест, и уж тогда я получила пять лет, как упорствующая… – мать Пелагия окончательно освободилась из лагерей только после двадцатого съезда:
– Я здешняя, новониколаевская, – объяснила она девушке, – но, когда я родилась, никакого город не было, только деревни стояли на Оби… – город основали через три года после появления на свет тогда еще Пелагеи:
– В шестнадцать лет я пришла сюда нянькой… – она повела рукой за окно, – при Покровской церкви был приют для матерей с младенцами… – старуха закрыла морщинистые веки:
– Для постоянного призрения сирот обоего пола и для дневного ухода за малолетними детьми матерей, выходящих из дому на поденную работу… – Мария отозвалась:
– Столько лет прошло, а вы все помните наизусть… – игуменья усмехнулась:
– Ты тоже псалтырь с минеей наизусть знаешь. Я в лагерях каждый день молилась по памяти, а в воскресенье устраивала общую службу… – за незаконную религиозную пропаганду, как выражались в тогда еще НКВД и МГБ, мать Пелагия немало отсидела в БУРе:
– В праздники я никогда не работала… – она поболтала в чае кусочком соты, – пусть что хотели бы, то со мной и делали… – после начала первой войны, Пелагея, послушница, с дипломом сестры милосердия уехала на фронт:
– Я работала в санитарном поезде, – добавила она, – начальницей у нас была светская дама, однако тоже при дипломе. Иванна Генриховна долго жила за границей, но и в Сибири побывала. Муж ее здесь много строил… – блеклые глаза Пелагии озарились мимолетной грустью:
– На фронте я почти отказалась от будущих обетов, – она помолчала, – мы обручились, однако случился большевистский переворот… – жениха Пелагии, офицера в Добровольческой Армии генерала Деникина, убили под Орлом в девятнадцатом году:
– Псы раскопали, что я служила сестрой милосердия у Деникина, – она подперла щеку рукой, – отчего моя пятерка в тридцать пятом году превратилась в десятку… – после гибели жениха Пелагия решила не бежать из России:
– Жила бы себе сейчас спокойно, – она вскинула бровь, – на западе есть православные обители. Однако, как тебе, чадушко, дали послушание, так и я должна была пройти свое до конца… – приняв в двадцатом году постриг, мать Пелагия вернулась в родную Сибирь:
– Мы не только сидели в обители, – заметила она гостье, – мы и по деревням ездили, где антихристы храмы закрывали. Мы спасали иконы, служили тайные молебны. На праздники у нас в монастыре тысячи человек собирались… – тюменскую обитель, одну из старейших в Сибири, основали в семнадцатом веке:
– При Ильинской приходской церкви, – Пелагия подлила девушке чаю, – обитель воздвигли на пожертвование царицы сибирской, как ее называли, полюбовницы тюменского воеводы. Антихристы не отнимут у людей Иисуса и Божью матерь. Здесь остался один храм, и он всегда битком набит… – мать Пелагия водила гостью на службу в Вознесенский собор. Храм закрыли в тридцать седьмом году, после расстрела новосибирского архиепископа Сергия, однако во время войны вернули верующим:
– Другие церкви все в руинах лежат, – кисло сказала мать Пелагия, – впрочем, ты у нас вообще Спасова согласия, раскольница то есть… – девушка допила чай:
– Сие по нынешним временам неважно, матушка, – тихо сказала она, – Антихрист на всех ополчился, сейчас не время для раздоров… – Пелагия неожиданно легко поднялась:
– Это ты верно сказала. Но в соборе тебе больше появляться не след, ты у нас бесовские бумаги отрицаешь, беспаспортная. Ладно, молебен мы с тобой сами споем… – девушка хорошо знала службу, у нее был красивый голос:
– Она тоже красивая, только очень суровая – подумала Пелагия, – она год сама спасалась, в тайге… – по словам гостьи, скит был мужским:
– Мне дали топор с пилой, отправили в лес… – она даже хихикнула, – пришлось самой рубить келью, готовить на костре… Молиться я в скит ходила, но стояла за завесой. Припасы мне отец келарь оставлял, меня баловали, можно сказать… – о прошлом гостья не распространялась, а мать Пелагия ее ни о чем не спрашивала:
– Даже по нынешним временам такое опасно, – отказавшись от топчана, девушка спала на полу, укрываясь пальто, – да и какая мне разница? Она верующая, она примет постриг и уйдет от мира… – девушка хотела поселиться в тайге, основав женский скит:
– Где-нибудь в глухих местах, – сказала она, – куда Антихристу хода нет… – мать Пелагия достала из поставца дореволюционную минею:
– Ладно, святому отче ты помолилась… – при строительстве Новосибирского водохранилища ушла под воду могила чтимого в епархии старца, – в Академгородке побывала… – гостья ополоснула в тазу посуду:
– И вовсе бесовское место, – решительно сказала она, – глаза бы мои его не видели. Но никак иначе до города было не добраться… – она отряхнула руки о холщовый фартук:
– Поживу с вами до Покрова, а после праздника поеду дальше на восток. Хотя через неделю от Покрова ваши именины… – Пелагия весело согласилась:
– Именно. Не положено гостю бросать хозяина перед торжеством… – девушка поправила темный плат:
– Не брошу, матушка. Сегодня у нас память первомученицы Феклы, да… – Пелагия вспомнила житие святой:
– Она обручилась со знатным юношей, но, услышав проповедь апостола Павла, решила посвятить себя Иисусу. Ее привели на суд и ее собственная мать вскричала:
– Огнем сожги беззаконницу посреди театра градского, дабы все жены впредь страшились, ее примером вразумленные… – избежав от костра и травли дикими зверьми, святая закончила свои дни в пустынном житие, девяностолетней отшельницей:
– У Марии так же случится, – подумала мать Пелагия, – глаза у нее упорные… – она кивнула: «Ее самой. Вставай за минею, пора обедню служить».
Кольцо Маша держала надежно зашитым в тайнике, в кармане ее полушерстяного платья. Кое-какие вещи, крепкие сапоги, теплую кофту, шарф с пальто и брезентовый рюкзак она получила от истинно верующих, гостюя у них в сибирских городах. Избегая попадаться на глаза милиции, она пользовалась пригородными электричками, короткими автобусными рейсами. Привечавшие ее люди часто жили на окраинах, в старых домиках. Маша помогала по хозяйству, присматривала за детьми, пела по памяти молебны. Забирать из скита минею было опасно, однако она знала воскресную службу почти назубок. В кармане ее рюкзака лежало дореволюционное издание Евангелий с Псалтырем.
Никонианскую книгу, как выразились бы в скиту, Маше подарили в Тюмени. Тамошняя ее хозяйка, тоже тайная монахиня, спасалась в Богородично-Рождественском монастыре:
– От нее я и получила
