телевизоры одного года стояли в разнобой на полу: то метром ближе, то метром дальше и у Черникова еще не возникло желание расставить их по порядку. Заморачивало смотреть телевизор сверху вниз. Удобнее было лежа. Пришлось подкладывать сзади под спину больше подушек, и Черников, «запасаясь попкорном» (в его случае мятными карамельками) смотрел черно-белую тягомотину, лежа на подушках, потом на матрасе, то на спине, подложив две подушки под голову, то лежа на животе, уже опираясь в подушки грудью. Периодически он выключал приемник и тогда телевизор становился окном. Правда, особенно смотреть было нечего: интерьер комнаты, храп одинокого мужика. Черников сделал хронометраж по первому январю 1976 года: мужчина просыпается в половине четвертого, новогодний огонек подходит к концу, скоро будет концерт зарубежной эстрады. Семенчук направляется в туалет (ну да унитазы были с бачком под потолком и когда дергали за шнурок, вода с грохотом водопада устремлялась вниз), потом пьет Жигулевское пиво (из горла уже открытой бутылки), закуривает "Ту 104"(оказывается тоже болгарские сигареты, как и классом получше — "Родопи"). Вот Семенчук появляется в поле зрения телика крупным планом, приближается, приближается, и вплотную — видны растянутые колени домашних штанов и здесь вырубается ящик.
По ту сторону телевизора особенный микроклимат.
Как-то Черников не допил «пирамидку» — пакет молока, оставил его на крышке телика. Прошло несколько дней, он собирался уже прибраться — выкинуть эту картонку с прокисшими остатками «недокефира», да принюхался, а потом и попробовал — свежайший продукт! Бактериям здесь не место. Дальше больше: он как-то простудился после очередной ходки в Н., чихал, поднялась температура. Возвращаясь, с трудом перелез через телевизор, свалился, заснул на полу, на куче брошенного тряпья, скопившейся разной одежды. Проснулся он обновленным, здоровым, без головной боли. А принюхавшись, он заметил, что вся эта ношенная вторичка не пахнет старьем, а воняет приятной лавандной отдушкой после химчистки.
Постепенно здесь образовалась свалка: валялись одежда и обувь, трехлитровая банка с пивом, чипсы, литровая банка с черной икрой, сигаретные блоки «Мальборо», конфеты в бумажных самодельных кулечках, пломбир в брикетах, в стаканчиках (тоже не таял), стопки книг и журналов, кучи мятых газет. В первые дни «открытых границ» с ним случился мародерский припадок. Он волок сюда как в музей: газеты, бутылки, бисквитный торт «Сказка», шариковые авторучки, марки, билеты из кинотеатра, сатиновые трусы…
Пропала бессонница, головные боли, сердечные колики. Он перетащил сюда надувной матрас и, надев наушники (чтобы не слышать биение сердца) спал в двойной тишине.
Черников родился 1937 в Бессарабии. Отец подпоручик, белогвардеец. Мать местная из купеческих. Их депортировали после воссоединения-присоединения Бессарабии в 40. Вот когда всплыл город Н… Черников с матерью прожили здесь всю войну. Он запомнил, как на морозе в первый раз поцеловал железную ручку двери и как низко у самой земли были окна его барака.
Да они жили в бараке. Соседняя, за дорогой, сталинская пятиэтажка казалась дворцом, и в том доме жил только один одноклассник, чей отец работал в милиции.
Черников вспомнил, как они однажды забежали погреться в подъезд и были разогнаны теткой распознавших чужих детей.
Теперь он стоял в этом подъезде.
Его сначала смущало, что после каждой ходке в телевизионном зале возникал новенький аппарат. Это было как-то и расточительно и слишком наглядно доказывало его слабость и склонность к этим побегам. Но с какого-то момента его перестали волновать растущие ряды телевизоров.
И он еще стал подумывать, как задержаться за кордоном подольше, легализоваться в Н. Нужен был паспорт с пропиской, потом нужно было жилье. Он, чтоб не ходить далеко, выкрал паспорт у Семенчука, как раз тот получил документ нового образца и чертыхался, обнаружив его пропажу («да дома сволочь, лежал, здесь на полке»).
Черников, теперь гуляя по городу, выискивал на столбах и заборах объявления о сдачи комнат, квартир. Заговаривал со старушками. Он сочинил историю про свой лютый развод — жена вместе со своей дочкой от первого мужа — выгнали с чемоданом и раскладушкой.
Глава 6
Хозяином телевизора, через который Черников совершал ходки в 1976 год был Глеб Семенчук. Он долгое время работал водителем, пока пьяным, чуть не попал в аварию. С автобазы его не уволили, но перевели в автослесари. Он не жаловался, продолжал пить и ждал пенсии, чтобы от него отстали все: главный инженер, начальник цеха, бывшая вторая жена, дети от первой жены… Одиночество он почувствовал только сейчас, и для него это было ясно как день — подступила старость. Хуже всего, что он снова стал вспоминать войну, и, просыпаясь ночью после кошмара, он курил, приоткрыв окно, если это было зимой, а летом даже выходил на улицу и сидел на той скамейке, за тем столом, на котором они играли вечером в домино. Он не хотел ночью вспоминать войну, но днем иногда хотел, а вернее все равно думал, вспоминал о ней. Он пил только водку. В холодильнике или в шкафу всегда лежала бутылка. Он никому не писал писем, и было одно желание — забыться. Он не знал таких слов как стресс или депрессия, тем более психиатр. А чтобы расслабится, он знал только одно лекарство — холодную водку.
Двухкомнатная квартира в «сталинке» досталась ему по знакомству. Пришлось, правда, для метража прописать дочку, которая и не собиралась жить с ним. А знакомство было на самом высоком уровне. В 1944 некоторое время он возил начальника политотдела 18-й армии.
Он часто вспоминал, как двадцатилетним лежал под вагоном и крупнокалиберные пули атакующего «мессера» пробивали крышу, пол вагона и в щепки разлетались деревянные шпалы и помнил боль от занозы в плече.
Что помогло не перейти грань трусости-предательства. Может быть, спокойствие пожилого лейтенанта из призывных, возможно воевавшего в гражданскую, который приказал ему собрать оружие у убитых. Сколько он тогда увидел убитых — тридцать — сорок? И чуть задранное платье старшеклассницы, скошенной вместе с высокой травой очередью из крупнокалиберного пулемета.
В 41 ему было 20. Сержантская школа. В 42 в Керчи, в Крыму. Отступление. Дожди. Лежали в окопе, как свиньи в грязи и не было сил, желания вставать, двигаться — пусть убьют. Его вытащил из окопа товарищ, которого он больше не видел. Отступление. Перевернутая повозка с бинтами и простынями. Больные ноги он обмотал бинтами, надел чужие сапоги (какой-то солдат снял с убитого новенькие сапоги и бросил свои разношенные). Потом Семенчук намотал на ноги вдвойне, втройне обмотки из простыней и смог идти. Он на берегу моря. Куда-то шел, и никого не было, и вдруг,
