Отец сговорчиво откликнулся: -5i.
Мне понравилось их дружелюбное перешучивание. Я редко видел папу таким — озорным, бойким, даже ребячливым.
— Ну, что ты о нем скажешь? — спросил он у мамы.
— Вроде неплохой паренек, — ответила она, как будто пытаясь изобразить сердечность и безразличие. В тоне проступила сдержанная враждебность в отношении краснодеревщика, возможно, не совсем искренняя, но именно таким образом мама обычно накладывала вето на всех и все, что, по ее мнению, не вписывалось в наш семейный уклад. Впрочем, заметив, как папа обескураженно пожал плечами, — этим он давал понять, что она могла бы все-таки сказать про беднягу хоть что-то хорошее, — она добавила, что у него совершенно изумительные ресницы. — У женщин глаз на такие вещи.
А я ресниц не заметил. Хотя, с другой стороны, может, именно из-за них мне никак не удавалось поймать его взгляд. Глаза у него были совершенно невероятные — собственно, это были первые глаза, на которые я в своей жизни вообще обратил внимание.
— Впрочем, мне он кажется уж слишком дерзким, чересчур прямолинейным. Не знает своего места, как считаешь?
Убежден, что именно это-то ее и задело, именно поэтому настроение ее изменилось сразу же после того, как Нанни вошел в дом и направился прямиком к рамам, а еще ее смутило, что он употреблял «ты», обращаясь к человеку, который нанял его для работы.
Через неделю мама надумала навестить краснодеревщика. Пойду ли я с ней?
— Ну, пожалуй, — ответил я, добавив с наигранной беспечностью: — Давай, ладно.
Возможно, она уловила что-то странное в деланном равнодушии моего «Давай, ладно» и насторожилась, потому что несколько минут спустя якобы ни с того ни с сего добавила, что ее радует мой интерес к простым повседневным вещам. Каким повседневным вещам, спросил я, пытаясь догадаться, какие выводы она сделала из моего поспешного ответа. «Ну, не знаю, например к мебели». Мне тут же представилось, что она сейчас добавит: «К друзьям, людям, жизни», с толикой натяжки и подозрительности, — так она всегда реагировала на мои на первый взгляд случайные замечания. Хотя не исключено, что она в самом деле ни о чем не догадывалась, как не догадывался и я сам, хотя мне и казалось — и ей, скорее всего, показалось тоже, — что мой небрежный ответ прозвучал как-то слишком продуманно.
И пока мы ближе к полудню шагали к старому городу и к мастерской синьора Джованни, ее загадочное молчание почему-то заставило меня вспомнить ее слова, сказанные примерно годом раньше по ходу такой же прогулки: никогда не позволяй мужчинам и взрослым мальчикам трогать тебя там. Я так опешил, что мне даже не пришло в голову поинтересоваться, кому вообще может понадобиться меня там трогать. Тем не менее в тот полдень, по пути к Сан-Джустиниано-Альта, я почему-то вспомнил ее предупреждение.
В мастерской сильно пахло скипидаром. Тот же запах, что у нас на уроках рисования. Но здесь он наводил на мысль о тихих дневных часах, когда почти все лавки и мастерские закрываются после обеда. Парикмахерская, бакалея, кофейня, пекарня — все закрыто. Синьор Джованни сосредоточенно вырезал по дереву какой-то орнамент, дверь стояла нараспашку для проветривания. Увидев нас, он не удивился, тут же встал, поднял левой рукой подол передника и вытер пот со лба. А потом извинился и вышел в соседнюю комнату, принести бюро.
Нам с мамой, оставленным наедине в этот тихий полдень, было решительно не по себе. Я огляделся. Слишком много инструментов, всякого хлама, древесных опилок. На гвозде, вбитом в кирпичную стену, висел коричневый свитер грубой вязки. Было понятно, что он колючий, но когда я протянул руку и дотронулся до него, на ощупь он оказался не как шерсть, а как что-то среднее между дерюгой и мужской щетиной. Мама осадила меня взглядом: не трогай.
Наконец Джованни вынес бюро и поставил перед нами -оно лишилось глянца, выглядело тусклым и посветлевшим, как будто с него заживо содрали кожу. «Это промежуточный этап», — пояснил он, заметив на мамином лице выражение ужаса, которое она попыталась замаскировать под легкое недоумение. Он знал, что она думает, и напомнил: через несколько недель она глазам своим не поверит, когда дерево заблестит в свете свеч, глаже и прозрачнее отполированного мрамора. Чтобы пресечь его неловкие и, как я предвидел, безуспешные попытки ее успокоить, я спросил у синьора Джованни, откуда он узнал про ящичек. «Позанимаешься всем этим, будешь знать», — ответил он, а потом повторил «будешь знать» снова, будто и сам обдумывал свой ответ, ведь трудные признания, касающиеся тяжелого кропотливого труда и набранного с годами опыта, не оправдаешь ничем, кроме вздоха. Он вдруг показался мне старше своих лет, изработавшимся, примолкшим, даже погрустневшим. Он показал маме, что уже успел сделать с бюро. Плавные ошкуренные изгибы выглядели безупречно, но на ножках пока серело временное защитное покрытие. Нанни прикасался к подчеркнуто-закругленным уголкам, задерживал на них руку, будто на холке покладистого пони. А потом, пока я делал вид, что вглядываюсь в полость, в которой так долго пролежал ящичек моего деда, он положил руку мне на спину. Чтобы не дать ему сменить тему или убрать ладонь, если мама заговорит, я все вглядывался внутрь и низал один вопрос на другой — про дерево, стиль, химикаты, с помощью которых он снимал слои старого лака, чтобы вернуть к жизни обшарпанный предмет мебели, маячивший, сколько я себя помню, в углу нашего дома. А как он узнаёт, что вместо грубой наждачной бумаги пора взять мелкую? Почему скипидар вреден для дерева? Какими еще веществами он пользуется, где всему этому научился, почему на это уходит столько времени? Мне нравилось его слушать, особенно когда я на что-то указывал, а он, чтобы пояснить, наклонялся ко мне поближе. Мама оказалась права. Мне нравился звук его голоса, особенно когда он раздавался совсем близко, вместе с его дыханием и почти шепотом. Он так много знал, и все же, когда он вздыхал, прежде чем ответить, речь его казалась такой хрупкой и сторожкой, будто он боялся тех неожиданных фокусов, которые порою выкидывают вещи. Вещи не всегда с тобой заодно, сказал он. «Какие вещи?» — спросил я. Его это, похоже, позабавило. А потом, повернувшись к маме: «Иногда — жизнь, иногда — деревянная планка, которая не желает гнуться как надо».
Я вспомнил, как, закончив у нас дома осмотр бюро, он привязал и закрепил все подвижные части, которые могли открыться или выпасть на пол, а потом вскинул все вместе на одно плечо, да так и ушел. Он напоминал мне Энея, который бежит из Трои, унося на плече старика-отца и держа за руку маленького сына Аскания. Мне хотелось стать Асканием. Хотелось, чтобы он был моим отцом, хотелось уйти отсюда с ним рядом. Хотелось, чтобы его крошечная мастерская стала нашим домом — с ее грязью, стружкой, опилками, скипидаром, всем этим. У меня и так был прекрасный отец. Но синьор Джованни был бы еще лучше, был бы больше, чем отцом.
Выйдя из мастерской, мама остановилась возле пекарни и купила мне булочку. Другую купила себе. Мы их жевали на ходу. Оба молчали.
Я прекрасно сознавал всю необычайность и укромность чувств, которые испытал в мастерской, — возможно, был в них и налет нездорового. Еще отчетливее я это осознал в тот день, когда после визита к репетитору решил отправиться домой длинным путем и, обойдя город как минимум дважды, в конце концов оказался у стеклянной двери мастерской и постучал. Он отдавал какие-то указания своему подручному, мальчишке немного меня постарше, — позже я узнал, что это его брат Руджеро.
