Я никогда не носила ни такой прически, ни такого платья, ни (тем более!) таких дорогих серег. Но это я! Я изображена на портрете.
И первая мысль — подделка! Дядя заказал мой портрет искусному копиисту. Сейчас полным-полно художников, которые за небольшую плату нарисуют кого угодно и в какой угодно манере.
— И что? — вопрошаю я, как только чувствую, что уже способна говорить. — Не так уж трудно сделать портрет по фотографии.
Академик не отвечает, он просто подходит ближе. Я уже способна разглядеть мазки на холсте. Картина выглядит действительно старой. Очень качественная подделка.
Я протягиваю руку и касаюсь полотна. А потом…
А потом я понимаю, что всё, что рассказал дядя Никита, — правда. Кончики моих пальцев чувствуют идущее от картины тепло. И это тепло — такое мягкое, приятное, — разливается по всему телу.
Женщина на картине будто хочет мне что-то сказать. И когда я встречаюсь с ней взглядом, мои глаза наполняются слезами. За одно короткое мгновение я осознаю: это — мама! Моя мама!
Всё это иррационально, нелогично, ненаучно. Но мне нет дела до обоснования всего того, что рассказал дядя.
Я всхлипываю. Моя вторая мама обнимает мои дрожащие плечи.
— Это портрет графини Евгении Закревской работы неизвестного художника.
Я рыдаю, уткнувшись в колени мамы Ларисы.
— Наташенька, это не может быть правдой, — тихо увещевает она.
Но ее слова проходят мимо.
А вот папа подхватывает мою волну. Хотя, если всё так, как говорит Никита Степанович, то он и не папа мне вовсе, а прапраправнук.
— Хорошо, если мы предположим (всего лишь предположим!), что ты говоришь правду. Означает ли это, что обратный обмен совершить уже невозможно?
Академик ставит портрет на кресло, а сам протискивается-таки к столу и ловко открывает бутылку вина.
— В том-то и дело, что возможно! Я собирался вызывать вас в Москву именно потому, что сегодня утром получил письмо. Нет, не с обычной почтой. Я проснулся сегодня утром и обнаружил его на тумбочке у кровати. Не спрашивайте меня, как оно туда попало — я не знаю!
— Где это письмо? — сразу настораживается мама.
Академик со вздохом отставляет в сторону полный бокал вина и идет в спальню. Возвращается он, держа в руках листок бумаги, исписанный красивым почерком с завитушками. Мама выхватывает письмо раньше, чем он успевает ей его передать.
Мы с ней прыгаем взглядом по строчкам. Стиль письма не современный, со множеством вводных фраз и витиеватых обращений. Но суть его проста — последний заговорщик, тот самый маг, которого опасался граф, скончался несколько дней назад. А значит, появилась возможность снова поменять местами меня и настоящую дочь Закревских. Писал, судя по всему, слуга Кирилла Александровича, которому тот перед смертью оставил подробные инструкции по этому вопросу. Слуга тоже уже был немолод и торопился выполнить волю покойного хозяина. Сам обряд перемещения должен был совершить какой-то провинциальный маг, который был посвящен в тайну Закревских и который в силу преклонного возраста также настаивал на скорейшем обмене. Тем более, что ситуация к этому располагала — другая девушка долго болела, ни с кем не общалась и сильно переменилась. А теперь только-только начала приходить в себя. Сам обмен предполагалось осуществить назавтра в полночь.
— А если бы мы сегодня не приехали к вам? — спрашиваю я, подняв взгляд от письма. — Что бы вы тогда стали делать?
Дядя пожимает плечами.
— Я собирался вызвать вас в Москву и всё объяснить.
— Ты, кажется, не удивился, получив это письмо? — папа позволяет дяде взять бокал и осушить его.
Тот кивает:
— Не буду даже отрицать. Это не первое письмо, которое я получил из девятнадцатого века. До этого было еще одно — пять лет назад. В нём сообщалось, что умер второй из заговорщиков. И были кое-какие сведения о вашей дочери. Ее тоже зовут Натальей, она воспитывается в доме тетушки — вдовы родного брата графини Евгении.
Тетушка… Чужая, незнакомая женщина, которой мне придется там подчиняться. Насколько я понимаю, в девятнадцатом веке девица в восемнадцать лет не могла претендовать на самостоятельность. Решения за нее до замужества принимал опекун. Или опекунша. И мужа ей тоже находил опекун, ничуть не считаясь с ее мнением.
Я снова плачу — теперь уже оттого, что совершенно не понимаю, как смогу жить в мире, где слово женщины не значит ничего?
И чувствую, как зреет во мне решимость отказаться от этого обмена. Зачем мне отправляться в девятнадцатый век? Своих родителей я там всё равно не найду.
Я шмыгаю носом, готовая отстаивать свои права, и вскидываю голову как норовистая лошадка. И тут же взглядом натыкаюсь на растерянную и тоже заплаканную маму Ларису.
Что будет с ними, если я откажусь? Они — моя единственная семья, мои самые близкие люди. Если я откажусь, они никогда не увидят свою дочь.
Я понимаю — мама еще не поверила дяде, несмотря ни на картину, ни на письмо. Но она поверит — как только обнимет свою, другую Наташу.
— Но повторный обмен уже не останется незамеченным! — высказываю я свои опасения. — Одно дело заменить новорожденных девочек и совсем другое — взрослых людей. Наверно, мы не похожи друг на друга. Что скажут ее родные и знакомые, увидев меня? К тому же, я не имею ни малейшего представления, как должна была вести себя знатная барышня в то время. Я не знакома с тогдашним этикетом, я не умею делать реверансы. А что будет делать она, оказавшись в нашем времени? Она никогда не видела ни машин, ни самолетов, ни компьютеров. Она сойдет с ума, попав сюда! А как она пойдет в мой университет?
Дядя кивает с серьезным видом.
— Да, университет ей придется бросить. Думаю, будет лучше, если вы уедете из Питера — так не придется никому ничего объяснять. Киря может найти работу где угодно — даже за границей. Это был бы идеальный вариант — временно осесть в месте, где вас никто не знает. Надеюсь, девочки похожи друг на друга хоть немного. А с годами люди меняются.
Той, другой, Наташе будет легче — рядом с ней будут любящие родители. Они помогут ей освоиться в незнакомом мире. Они сделают ее похожей на меня — если понадобится, покрасят волосы, подберут линзы нужного цвета, посадят на диету.
А что там, в прошлом, буду делать я одна? Я окажусь дома у незнакомой мне женщины, которая, конечно, не признает во мне свою Наташу. Меня объявят самозванкой, посадят в тюрьму. Кому и что я смогу доказать?
— Наташенька, не волнуйся, — подмигивает мне академик. — Там будет, как минимум, один человек, который знает об этой тайне. Человек, который верно служил графу столько лет, поможет тебе разобраться с ситуацией. Конечно, на первых порах будет трудно, но то, что ты не будешь никого узнавать, можно списать на временную потерю памяти после болезни. А потом ты освоишься. Возможно, тебе даже понравится. В конце концов, быть настоящей графиней не так уж плохо!
