Пес поднялся на задние лапы, сунул голову за решетку, зубами стянул с Джеймса одеяльце и бросил его на матрас. После этого он уселся рядом и позволил малышу потрогать свой большой черный нос.
— Нос! — сказал Джеймс.
Какое-то время они смотрели друг на друга в темноте. Слабо, почти неразличимо шумело Южное шоссе. Руди подтолкнул малыша мордой, и тот улегся, потянулся за одеяльцем и обнял его, глядя в собачьи глаза. От Джеймса уютно пахло молоком, и пес прямо через решетку облизал ему лицо.
От окна тянуло ночной прохладой, пахло душистой травой. Раньше, когда на месте городка было картофельное поле, в сумерках на грядках появлялись кролики и долго еще копались в рыхлой земле, добывая себе ужин. Теперь о них напоминали лишь игрушечные плюшевые зайцы в детских, хотя Руди, роясь на заднем дворе у Норы, нет-нет да и выкапывал картофелину, проросшую вопреки тому, что над ней был разбит газон.
Руди сидел перед детской кроваткой, пока малыш Джеймс не сунул в рот большой палец и не закрыл глаза. Тогда пес поднялся, перебрался на коврик и долго топтался по нему, выбирая место, потом наконец лег, положив голову на лапы. Глаза у него были открыты, он прислушивался к звуку человеческого дыхания, такому беззащитному, что даже псу впору было разрыдаться. Негромко шелестели крыльями мотыльки, бьющиеся в затянутое сеткой окно, поскрипывали рассохшиеся половицы, где-то в соседней комнате хлопал незакрепленный ставень. Порой, когда в небе стояла полная луна, заливавшая весь мир серебром, или в безлунные ночи, когда он мог прокрасться во мраке и проскользнуть между стоящими машинами так быстро, как было не под силу ни одному человеку, пес ощущал в крови что-то такое, от чего хотелось сорваться с места и бежать. Он мог в мгновение ока схватить кроликов, резвившихся между картофельных грядок, и проглотить их целиком. Он мог обогнать любую машину на Южном шоссе, а если бы кто-нибудь попытался удержать его, с легкостью перекусил ногу глупца пополам, только кости разлетелись бы. При желании он мог бы подпрыгнуть и одним толчком громадной головы высадить сетчатую раму, и никакая изгородь не удержала бы его. Но звук человеческого дыхания заставлял Руди остаться на этом красно-белом лоскутном коврике. И неважно, что он бегал быстрее любого человека или что где-то до сих пор оставались кролики, пугливо прижимавшие уши и дрожавшие в темноте. Даже во сне он готов был отозваться на свист или хлопок ладоней. Он ждал, когда его позовут. В своих снах он почти догонял луну, полную луну, такую белую, что любой человек ослеп бы в считанные секунды. И ждал, когда понадобится тому, кому принадлежит.
В спальне Эйс, лежа рядом с Норой, думал, что никогда не будет любить ни одну женщину так сильно, как любит ее. Она спала, но он все равно не мог от нее оторваться и гладил ее пальцы, грудь, живот. Кожу на животе и на бедрах у нее расчерчивали растяжки, следы беременностей, символ самоотверженности, которую Эйсу не дано было — и, возможно, никогда не будет дано — постичь. Когда он стал просить ее уехать с ним вместе, она велела ему заткнуться, поцеловать ее и не тратить время попусту. И наверное, она была права, теперь, владея часами ее деда, он поразился, как стремительно утекает время.
Накануне вечером он разобрал свои вещи, самого необходимого набралось всего на один небольшой чемодан. Святой с Джеки задержались у себя на заправке, ели заказанную пиццу и мыли окна в конторе. Это избавляло всех от прощаний, Эйс это понимал и был искренне им благодарен. С матерью все оказалось сложнее, она плакала, собирая ему в дорогу сэндвичи с говядиной и несколько банок кока-колы. Когда он спустился в кухню с чемоданом, она обняла его и постаралась скрыть слезы. В конце концов Мэри отпустила его, Эйс сложил вещи в «форд», который подарил ему Святой, посадил туда Руди и доехал до поля за Покойничьей горой. Он собирался прямо оттуда ехать дальше, но увидел выезд на Южное шоссе, бросил машину на поле и пешком вернулся к Норе. Дверь была не заперта, она ждала его в кухне со стаканом воды, который так и не дала ему в ту ночь, когда он впервые переступил порог ее дома.
Уже настало совсем раннее, но все же утро. И все-таки это ему удалось — продержаться без сна всю ночь и увидеть, как она выглядит до того, как откроет глаза, увидеть ее черные волосы, рассыпавшиеся по белой наволочке. Он смотрел, как она спит, потом выбрался из постели, оделся, подошел к окну и раздвинул рейки жалюзи, чтобы взглянуть на свой дом. Мать, наверное, уже варила утренний кофе, отец был в душе, Джеки доставал из шкафа отутюженную спецовку. Для них Эйс находился уже далеко, а на самом деле — совсем рядом. Взяв сигарету, он присел на край кровати. Он будет вспоминать Нору каждый раз, когда увидит на ком-нибудь такой же браслет с подвесками, каждый раз, когда станет обедать в полдень или раздевать женщину, а когда по пути в Калифорнию будет ехать через пустыню, не раз остановится у обочины, посмотрит на лиловую пыль и произнесет вслух ее имя.
Проснувшаяся Нора села в постели, обняла его и уткнулась лбом в спину, потом взяла у него из руки сигарету, затянулась и затушила ее о пепельницу на тумбочке у кровати.
— Нора, — сказал Эйс.
— Я сегодня собиралась сажать подсолнухи. По всему двору. Запущу стирку, а потом пойду в магазин. У нас нет хлеба.
Она продолжала обнимать Эйса, и он прижался к ней спиной, пока она сама не отстранилась.
— Надо купить цельнозерновой хлеб, — произнесла Нора.
Весь июнь она сражалась с полчищами больших черных муравьев, наводнивших кухню, и никак не могла от них избавиться, несмотря на то что натерла столешницы смесью чеснока и душицы, как всегда делал ее дедушка. Муравьям все было нипочем, они забирались в сахарницу и даже в чашку с кофе. Мэри Маккарти рассказала Норе, что вся округа каждый июнь страдает от этой напасти и единственный способ вывести их — разложить повсюду муравьиную отраву. Поэтому Нора насыпала зелье в крошечные жестянки из-под замороженных тарталеток с курицей, позаботившись расставить их так, чтобы до них не добрался малыш Джеймс, и муравьи немедленно начали умирать.
Просто поразительно, с какой скоростью они умирали и сколько их оказалось в доме, ей приходилось сметать их со столешниц на совок, чтобы Джеймс не тянул пакость в рот. Продавец в хозяйственном магазине пообещал, что яд убьет всех муравьев за двенадцать часов, но она думала, что они уползут куда-нибудь и там тихо сдохнут, а не будут валяться повсюду кверху лапками, обреченные, но еще живые, вынуждая ее чувствовать себя убийцей. Муравьи явно понимали, что происходит нечто ужасное, поэтому способные двигаться отчаянно пытались спастись, не обращая никакого внимания ни на сахарницу, ни на обмусоленный кусок печенья, забытый Джеймсом в его высоком стульчике. Длинной вереницей они выстроились на подоконнике над кухонной мойкой и лихорадочно бегали туда-сюда. Нора свернула в трубку старую газету и собралась быстро прихлопнуть их всех, как вдруг до нее дошло, что они делают. И здоровые муравьи, и те, на ком уже сказывалось действие отравы, копошились вокруг гнезда, отчаянно пытаясь спасти яйца. Вся столешница сбоку от раковины была усыпана крошечными желтыми яйцами, прозрачными, точно рисовая бумага, и рассыпавшимися, стоило прикоснуться к ним пальцем.
