Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
Преступник, доставленный к подножию эшафота, слушал последнюю молитву священника, прикладывался к кресту и в окружении конвойных с примкнутыми штыками поднимался на помост. На эшафоте преступника расковывали, но есть сведения о том, что некоторых преступников вешали в оковах. Звучала воинская команда «На караул!», раздавалась барабанная дробь (все это предусматривала инструкция 1762 года), чиновник (секретарь) громко, «во весь мир», зачитывал приговор. В XVIII веке приговор непременно объявляли публично.
«Рас[c]трига Алексей! В прошлых годех, в бытность свою в Москве, в Чудове монастыре, простым старцем у чудотворцова гроба в лампадчиках, имея ты у себя в кельи образ Иерусалимския Богородицы ханжил и прельщал простой народ, объявляя себя яко свята мужа…» и т. д. Это цитата из указа, прочитанного перед казнью в 1720 году бывшему архимандриту Александро-Свирского монастыря Александру. После перечня всех «вин» преступника следовало заключение: «И великий государь указал за те твои вышеписанныя зловымышленныя вины учинить тебе смертную казнь – колесовать».
Во времена Екатерины II прямого обращения к казнимому уже не было, но приговоры («сентенции») сохраняют повышенную эмоциональность публичного документа, позорящего человека: «Кречетов, как все его деяния обнаруживают его, что он самого злого нрава и гнусная душа его наполнена злом против государя и государства… яко совершенный бунтовщик и обличен в сем зле по законам государственным яко изверг рода человеческого…» и т. д.
Все ждали, когда прозвучит конец документа – там была самая важная, резолютивная часть приговора: «За которые ваши богопротивные и е. и. в. и государству вредительные злоумышленные дела, по генеральному в Правительствующем Сенате суду и по подписанной сентенции, как от духовных и всего министерства, и придворных, как воинских и гражданских чинов, е. и. в. указала всем вам учинить смертную казнь: вас, Степана, Наталью и Ивана Лопухиных – вырезав языки, колесовать и тела ваши на колеса положить; вас, Ивана Мошкова, Ивана Путятина – четвертовать, а вам, Александру Зыбину – отсечь голову и тела ваши на колеса же положить; Софье Лилиенфельтовой отсечь голову, когда она от имевшагося ея бремя разрешится, зачем она к той казни ныне и не выведена».
После этого чтец-приказной либо заканчивал чтение, либо делал паузу, после которой оглашал уже тот «приговор внутри приговора», которым суровое наказание существенно смягчалось: «Ея и. в., по природному своему великодушию и высочайшей своей императорской милости, всемилостивейше пожаловала, указала вас всех от приговоренных и объявленных вам смертных казней освободить, а вместо того, за показанныя ваши вины, учинить вам наказание: вас – Степана, Наталью и Ивана Лопухиных, и Анну Бестужеву – высечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку, а вас, Ивана Мошкова и Ивана Путятина, высечь кнутом же, а тебя, Александра Зыбина – плетьми и послать всех в ссылку же».
О поведении приговоренных накануне и в момент казни мы знаем мало. Пастор Зейдер, приговоренный в 1800 году к 20 ударам кнута и пожизненной ссылке в Нерчинск, в рудники, так описал свои ощущения: «Один офицер верхом, которого я считал за командующего отрядом и которого, как я слышал впоследствии, называли экзекутором, подозвал к себе палача и многозначительно сказал ему несколько слов, на что тот ответил: „Хорошо!“ Затем он стал доставать свои инструменты. Между тем я вступил несколько шагов вперед и, подняв руки к небу, произнес: „Всеведающий Боже! Тебе известно, что я невиновен! Я умираю честным! Сжалься над моей женою и ребенком, благослови, Господи, государя и прости моим доносчикам!“ Потом я сам разделся, простоял несколько минут голый и затем меня повели к позорному столбу. Прежде всего мне связали руки и ноги. Я перенес это довольно спокойно, когда же палач перекинул ремень через шею, чтобы привязать мне голову, то он затянул ее так крепко, что я громко вскрикнул. Наконец, меня привязали к машине (о «машине» будет сказано ниже. – Е. А.). С первым ударом я ожидал смерти, мне казалось, что душа моя покинула свою земную оболочку. Еще раз вспомнил я о жене и ребенке и прощался уже с землею, услыхав, как страшное орудие снова засвистело в воздухе».
Иностранцев, видевших русские казни, поражала покорность, с какой принимали свой удел казнимые. Датчанин Юст в 1709–1711 годах несколько раз видел смертные казни и писал: «Удивления достойно, с каким равнодушием относятся [русские] к смерти и как мало боятся ее. После того как [осужденному] прочтут приговор, он перекрестится, скажет „Прости“ окружающим и без [малейшей] печали бодро идет на [смерть] точно в ней нет ничего горького».
Внешне спокойно, беседуя на ходу с офицерами конвоя, шел в 1742 году на казнь фельдмаршал Миних. По воспоминаниям современников, в отличие от других узников, он был чисто одет и, что удивительнее всего, выбрит. Как это ему удалось сделать – загадка. Известно, что никаких острых и режущих орудий заключенным, а тем более приговоренным к казни иметь не разрешали. Тем более никакой, даже самый проверенный парикмахер не мог быть допущен с «опасной» бритвой (а иных тогда не было) к шее, предназначенной для топора. Поэтому приговоренные шли на казнь и отправлялись в ссылку бородатыми.
Подготовка к казни (переодевание в черную одежду или в саван, исповедь, причастие), церемония (свеча в руке, медленное движение черного экипажа) – все это говорило о том, что приговоренный участвует в траурной процедуре собственных похорон. Издавна было принято (и об этом пишут иностранцы), чтобы по дороге на эшафот и на нем самом приговоренный кланялся во все стороны народу, просил у людей прощения, крестился на купола ближайших церквей. О казни П. П. Шафирова в Кремле в 1723 году Берхгольц писал, что с возведенного на эшафот бывшего вице-канцлера сняли парик и шубу, Шафиров «по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колена и положил голову на плаху». Так же спокойно вел себя и обер-камергер Виллим Монс, возведенный на эшафот в октябре 1724 года: «при прочтении ему приговора… поклоном поблагодарил читавшего, сам разделся и лег на плаху, попросив палача как можно скорей приступать к делу».
Перед казнью обреченному на смерть иногда давали возможность сделать последние распоряжения, которые записывали и, возможно, исполняли. Василий Мирович после объявления приговора, «сняв с шеи крест с мощами, отдал провожавшему его священнику, прося молиться о душе его; подал полицмейстеру, присутствовавшему при казни, записку об остающемся своем имении, прося его поручить камердинеру его исполнить все по ней, сняв с руки перстень, отдал палачу, убедительно прося его, сколько можно удачнее исполнить свое дело и не мучить его, потом сам, подняв длинные свои белокурые волосы, лег на плаху…».
После прочтения приговора секретарь, а также священник покидали помост. Если преступник не раздевался сам или мешкал, то палач вместе с подручными раздевал его, стремясь при этом демонстративно разодрать одежду от ворота до пояса. Во всем этом был заложен ритуальный смысл – как уже выше говорилось, публичное обнажение тела палачом означало утрату наказуемым чести. В Генеральном регламенте сказано, что наряду с шельмованным из числа честных людей исключается тот, «которой на публичном месте наказан или обнажен был». К сказавшему в 1720 году «непристойное слово» карачевскому фискалу Веревкину проявили редкую милость. По приговору указано было его «вместо кнута бить батоги нещадно… не снимая рубахи», что сохраняло ему честь. Особой милостью Петра I к фрейлине Марии Гамильтон стало обещание, что во время казни к ней не притронется рука палача. И действительно, тот снес преступнице голову по тайному сигналу царя внезапно, не притрагиваясь к ней и не обнажая ее – в тот самый момент, когда она, стоя на коленях, просила государя о пощаде.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
