— У Христа был ребенок?
— Девочка. Когда-то такая же прекрасная, как ее мать, — старые глаза Евдоксии увлажнились, — красивая девочка, ставшая безобразной древней старухой, обреченная силами, которых ей не понять, вечно бродить по свету. Да-да, Дэниел, я дочь Христа.
Она слегка просветлела. Искусство, которым она овладела за эти столетия.
— Не так уж плохо для двух тысяч лет, а? — Она высоко вскинула свою тощую ногу. — Ну-ка взгляни на меня, парень!
— Вы жили семьей?
— И какой счастливой! — Евдоксия вдруг опять рассердилась. — Вот здесь в Новом Завете больше всего мошенничества! Где хоть один намек на счастье? Где радость, переполнявшая жизнь моего отца? Они не могли вынести существования моей матери и меня, пусть так, но где хоть одна запись о его смехе? Разве возможно, чтобы величайший из живших людей, который оставил нам образцы морального поведения, никогда не смеялся? Я скажу тебе, Дэниел, почему: потому что единственная вещь, которую укравшие историю его жизни не смогли подделать, — это юмор, ведь у фанатиков, ханжей и святош юмора нет. Они просто-напросто его пропустили.
— Кого ты обвиняешь в этом обмане?
Евдоксия взглянула на Дэниела так, словно тот задал самый наивный вопрос на свете.
— Павла, конечно. Красавца Савла из Тарса.
В ее голосе прозвучала такая горечь, что Дэниел поспешил устремить ее к более счастливым воспоминаниям.
— Расскажи мне про ваш дом. Расскажи про смех.
— Папе с мамой все и вся было смешно. Иуде тоже. Бывало, сидят все трое за кухонным столом и хохочут до слез. Папа находил в Писании смешные строки и читал их торжественным голосом. «Давид скакал из всей силы, одет же был в льняной ефод!» — все буквально падали от смеха и колотили по столу кулаками. Или мама и Иуда начинают вдруг рассказывать анекдоты про Иоанна Крестителя.
— Есть анекдоты про Иоанна Крестителя?
— Сотни, — Евдоксия на секунду задумалась, потом соскользнула с органного стула, подняла руки так, что ее балахон повис крыльями летучей мыши, и заковыляла по хорам.
— Кто я, Дэниел? — как пьяная, промямлила она и скривила лицо в дьявольскую маску.
— Сдаюсь, — покачал головой Дэниел.
— Иоанн Крыс-ссытель! Мама прямо вскрикивала от смеха, а как увидит старину Иоанна, снова хохочет. Папа говорил — перестань, но у нее был такой заразительный смех, что он и сам начинал смеяться. У нас был прекрасный дом, Дэниел. Люди приходили и уходили. Все эти разговоры. И песни. Иуда пел как соловей. Особенно после чаши-другой. Старинные песни из Исхода, — она опять погрустнела. — Я думала, так будет вечно. — Какие-то древние горькие воспоминания избороздили ее лоб. Она немного помолчала, потом высморкалась и бесстрастно продолжала.
Дедушка Иосиф построил нам дом, когда мне было три года, а бабушка Мария и мама занялись его благоустройством. Папа опять принялся делать очки, зарабатывая на безбедную жизнь. Иуда присматривал за мной по вечерам, мы пели вместе с ним, пока наконец я не засыпала. Еще он был отличный рассказчик. Лучшие истории придумывал сам. Я ему говорила, про каких людей и животных хочу услышать, а Иуда умудрялся сплести вокруг них сказку. Самые известные детские сказки — его рук дело. Это я сотни лет рассеивала их по нянькам и яслям, поэтому никто и не знает, откуда они взялись и каким образом одни и те же сказки оказались у самых разных народов.
Наверное, со сказок все и началось. После того, как отец женился на маме, он никогда не упоминал ни о монокле, ни об опытах со светом, ни о листах папируса. Возможно, сжег их. За десять лет ни слова про искривленный свет и тайные выводы, которыми он поделился с Иудой в тот день возлияний, когда они ходили в Кану.
Но как-то раз Иуда пришел к нам и сразу после обеда сказал отцу, что он годами размышлял о его теории и главных выводах из нее и сплел вокруг них притчу, которая обеспечит им сохранность в поколениях; притча будет жить в устной традиции то тех пор, пока общее просветление не сделает теорию и выводы из нее доступными людям.
Поначалу отец и слышать об этом ничего не хотел. «Когда-то я тебе все это рассказал, но тебе было неинтересно, — протестовал он, — зачем же вспоминать? Я счастлив и процветаю. У меня есть твоя дружба, брак по любви и прекрасное дитя. Я не хочу снова влачить тот груз знаний, который сбросил много лет назад».
Я хорошо помню, как протесты отца ослабли, когда полилось вино, и как Иуда умолял его еще раз взяться за великий труд.
«Прошу тебя только об одном, — настаивал Иуда, — чтобы ты выслушал притчу». Иисус обещал, и когда Иуда закончил свой рассказ, папино сопротивление было сломлено.
Тремя днями позже папа и Иуда впервые устроили представление этой притчи на базарной площади, недалеко от нашего дома. Оно произвело фурор. Всю следующую неделю базарная площадь каждое утро была переполнена. Народу было так много, что торговцы из соседних городов просили отца и Иуду выступить и там. Такая реакция очень обрадовала Иисуса, и Иуда устроил так, что они стали путешествовать.
Первая поездка была на север к Галилейскому морю, и папа с мамой, бабушка Мария и Иосиф взяли меня посмотреть последнее представление притчи перед их отъездом. Мы прибыли на место прямо за городскими стенами, где собралось немало сельских жителей, и когда отец появился на небольшом помосте, они приветствовали его так, словно он принес дождь в засуху. В тот день я заметила, как он прекрасен. Он говорил тихо, но слова его были слышны всем. Он начал задавать вопросы, потом только один вопрос, снова и снова: «Из чего мы произошли?»
Кто-то ответил: «Из ничего. Мы созданы из ничего. В темноте».
«Мы не созданы из ничего! — воскликнул Иисус, и толпа затихла. — Мы созданы из всего! Тысячи солнц когда-то мчались во вселенной в радужном фейерверке волшебного света, под этим блеском наш мир лежал бесконечными коврами. Это был вселенский оркестр поющих сфер и лунных лютней, льющиеся звуки труб и арф, где наши жизни могли пребывать вечным чудесным стражем надо всем танцующим в этой райской чаше.
Тогда праздная богиня посетила этот мир и смастерила мужчину и женщину себе на забаву. И сделала сферу из праха, поместила на нее обоих и запустила в сверкающее кружение. Но они не были заворожены и в ужасе впились в свою сферу с зажмуренными глазами и глухими к музыке ушами. Богиня их пожалела и накинула покров на вселенную, поймав и солнца, и вихри, и свивающуюся дикую музыку, и тогда наступил покой и порядок. Один простой ковер открыл мир с единственным, меланхолическим желтым солнцем. И было тихо.
Но богиня лишь задержала космос, как всадник удерживает гарцующего скакуна, чтобы позволить мужчине и женщине перевести дыхание, встать на ноги и обрести равновесие на своей земле, прежде чем она взмахнет шалью и запустит их в божественное неистовство.
Мужчина и женщина открыли глаза и уши, и богиня спросила:
— Чего вы боитесь?
