Хоть и смогли царские воеводы отогнать противника от стен Москвы, но, похоже, Ходынка стала для Василия Шуйского пирровой победой. Именно после этого боя начали перебегать от него к самозванцу те, кто еще недавно служил ему верой и правдой: «учели с Москвы в Тушино отъезжати столники и стряпчие и дворяне московские и жильцы и городовые дворяне и дети боярские и подьячие и всякие люди»[321]. Царь, видя повальную измену, явно пал духом, что не могли не заметить в его окружении, и лишь патриарх Гермоген молитвой и беседой поддерживал его, убеждая забыть уныние и малодушие, недопустимые для правителя в столь ответственный момент.
Далеко не все разделяли заботы патриарха, защищавшего неудачливого правителя. В феврале 1609 года в Москве была предпринята попытка свержения царя Василия с престола. На площади у Лобного места собралась толпа, и перед ней зачинщики мятежа зачитали грамоту, в которой обвиняли царя в самовольном избрании на престол, напрасном пролитии крови своих подданных и тайных пытках в застенках — «в воду сажает братию нашу дворян, и детей боярских, и жены их, и дети в тайне, и тех де побитых с две тысячи»[322]. Зная, что патриарх неизменно поддерживал царя, инициаторы свержения, забыв стыд и совесть, ворвались в Успенский собор и прямо посреди богослужения потребовали от Гермогена, чтобы он отрекся от Шуйского. Повторялась история сведения патриарха Иова с престола. Озверевшие люди толкали в грудь восьмидесятилетнего старца, бросали песком и сором в лицо, дергали за облачение, стремясь напугать его и заставить действовать в своих интересах.
Подробности дальнейших событий мы узнаем от самого патриарха, о них он поведал в разосланном по городам послании. Патриарх не только устоял против злобы восставших, но опроверг все возводимые на Шуйского обвинения, потому что ни доказательств пыток и мучений, ни имен сажаемых в воду дворян и детей боярских мятежники назвать не сумели. Скопин-Шуйский слушал слова патриаршего послания уже в Новгороде: «А что вы говорите его для государя кровь льется и земля не умирится — и то делается волею Божиею… Морове, и глади, и колебание земли было чего для? Тогда на царствующих не вставали и в том на них не порицали, а ныне язык нашествие, и междуусобныя брани, и кровем пролитие Божиею же волею совершается, а не царя нашего хотением, рече бо Господь: „Едина от малых птиц не умрет без воли Отца Небесного“ (Мф. 10, 29)»[323].
Итак, мятеж не удался, и благодаря стойкости и выдержке патриарха Шуйский остался на престоле. Как писал сам патриарх: «И те речи были у нас на Лобном месте, в суботу сырную, да и розъехались; иные в город, иные по домам поехали, потому что враждующим поборников не было и в совет их к ним не приставал никто; а которые и были немолодые люди — и оне им не потакали ж; и так совет их вскоре разрушился…» Мятеж, по словам Гермогена, «удариша бо ся, яко волны о камень, и разсыпашася». А сам патриарх и предстал тем камнем, о который разбились волны уже не один год штормящего российского моря.
…И, озлобленные боем, Как на приступ роковой, Снова волны лезут с воем На гранит громадный твой. Но, о камень неизменный Бурный натиск преломив, Вал отбрызнул сокрушенный, И струится мутной пеной Обессиленный порыв…[324]
Но военные неудачи все более колебали уверенность горожан и воинов в способности царя прогнать самозванца из страны. Если тот обосновался у стен столицы, что же ждет остальные города?..
«…И наполнилась чаша горечи полынной»
Пока события сосредоточивались вокруг Москвы, катастрофа еще не произошла: Москва — это не вся Россия. Пока жива провинция, есть на кого опереться. Как и прежде, города и земли посылали столице на помощь вооруженные отряды, продовольствие, порох. Но когда Тушинский вор начал рассылать по стране отряды «собирать дань», связь между городами и столицей прервалась.
Чтобы прокормить свое быстро растущее войско — а из Польши под Москву приходили всё новые отряды, — самозванец разрешил наемникам собирать дань с тех земель, которые присягнули ему, ну а с тех, которые еще не присягнули, — выбивать силой. Кто-то, приехав в Россию нищим, сколотил здесь за годы Смуты приличное состояние, а тот, кому посчастливилось вернуться на родину, еще долго с удовольствием вспоминал кампанию в России и мечтал о новой. «Это была удачная война», — признавались сами поляки[325].
Впрочем, наиболее дальновидные из наемников предупреждали рвение комиссаров самозванца: чрезмерными притеснениями можно настроить русских против себя и породить в стране недовольство «царем Дмитрием» и даже бунт против него. Но корысть и алчность «рыцарей удачи» трудно было направить в разумное русло, поэтому вскоре подтвердились самые худшие опасения прозорливцев: «Когда люди узнали, что надо платить такую дань, сборщиков перебили, утопили, замучили. Все заволжские края восстали…»[326]
Столицу в тот момент уже не воспринимали как сердце страны, всяк город стал промышлять сам о себе. Вот тогда-то приближение катастрофы почувствовали по всей стране: от Астрахани до Архангельска и от Ивангорода до Вятки. Войско перестало выполнять приказы царя, после проигранного в сентябре боя под Рахманцевом ратники самочинно разъезжались по домам. «А царь их Василей унимал, и оне не послушали, нашим де домам от литвы и от русских воров быть разоренным. Казанские и мещерские татаровя и чюваша и черемиса поехали по домам же»[327]. Ни уговоры, ни угрозы царя не помогли: если власть не способна защитить семьи служилых, пока они воюют, им придется делать это самим. Стремление любого человека защитить свой дом, особенно если ему угрожает опасность, естественно, но возобладание принципа: «мой дом — моя крепость» рождает философию отчуждения, разобщенности, по сути ведет к распаду страны…
Скопин-Шуйский с горечью наблюдал, как разбегалось по городам и весям царское войско, как уже открыто отказывались воевать на стороне царя. Нет, на бунт никто не решался, помнили слова патриарха: «Кий ответ дадите Богу в день Страшного Суда Его?»[328] Но и собрать войско, заставить его выйти в бой против самозванца тоже не представлялось возможным. Многие предпочли отсидеться дома и выждать, чем закончится противостояние царя и «царика».
