Я почувствовал, как она вздрогнула. Я не сказал ей, что Джон стоял рядом.
Она вздохнула и крепче обняла меня.
– Это такое чувство, когда ты понимаешь страдания других. Когда ты хочешь помочь, но не можешь ничего сделать.
– Ничего особо хорошего в конкретном смысле. Просто хорошо, когда видишь, что ты еще человек и можешь сострадать. А лучше всего, когда сочувствие заставляет человека действовать и решать проблемы.
– Бог помогает тем, кто помогает себе сам. Запомни это, Барт.
– Положи это точно в то место, откуда взял. Не запачкай. А когда она напишет еще, принеси, и тогда ты сможешь наконец решить все свои проблемы. Ее книга сама подскажет тебе как. Разве ты не понимаешь: она поэтому и пишет ее.
Со времен Евы
Итак, она приезжает. Приезжает из Грингленна, Южная Каролина, где могил, как травы в поле. И каждый день, возвращаясь домой, я буду видеть, что она уже там. Ее злые глазки на безобразном лице будут разглядывать меня.
Моя собственная бабушка в тысячу раз лучше. Тем более я уже несколько раз видел ее без вуали. Она даже слегка подкрашивалась, чтобы мне было приятно, и мне очень понравилось, в самом деле. Иногда она даже одевалась красиво, но только для меня, чтобы не видел Джон Эймос. Только для меня она хотела быть красивой. А для Джона она была, как всегда, вся в черном, с вуалью на лице.
– Барт, прошу тебя, не проводи с Джоном слишком много времени.
Джон много раз предупреждал меня, что ей это не понравится.
– Нет, мэм. У нас с Джоном ничего общего.
– Я рада. Потому что он злой человек – холодный и бессердечный.
– Да, мэм. Он не любит женщин.
– Что, он говорил тебе об этом?
– Ага. Говорил, что любит одиночество. Еще, что вы обращаетесь с ним как с грязью и не разговариваете целыми днями.
– Ну и оставь его в покое. Приходи ко мне, а его избегай. Ты – это все, что у меня осталось.
Она указала мне на место на софе рядом с собой. Теперь я знал, что, когда Джон уезжает в город, она пересаживается на удобную мягкую мебель. Он часто ездил в город.
– А что он делает в Сан-Франциско? – спросил я.
Нахмурясь, она притянула меня к себе, прижав к шелковому розовому платью:
– Джон старик, но у него аппетит на удовольствия.
– А что он любит поесть? – заинтригованный, спросил я, потому что знал, что, кроме мусса, желе и размоченного в молоке хлеба, Джон, как правило, ничего не ел. Его искусственные зубы не могли сжевать даже курицу, не говоря уж о мясе.
Она усмехнулась и поцеловала мои волосы:
– Расскажи лучше, как дела у твоей мамы. Она стала ходить лучше?
Хитрая, свернула на другую тему. Не хочет говорить мне о том, что ест Джон. Ну что ж, я сделаю вид, что не заметил.
– Поправляется понемногу, как она обычно говорит папе. Но теперь совсем другое дело. Когда папы нет, она ходит с тростью, но папе она об этом не велела говорить.
– Почему?
– Не знаю. Она только играет с Синди или пишет. Вот и все, что она делает! Эта книга для нее – то же самое, что танцы, так что иногда она ничего не слышит из-за нее и вся озабочена.
– Как я надеялась, – проговорила бабушка еле слышно, – что она ее бросит…
Да, я тоже надеялся. Но похоже, что зря.
– Совсем скоро приедет бабушка Джори! Я, наверное, сбегу из дома, если она остановится у нас.
И снова она огорченно вздохнула, но ничего не сказала.
– Ба, я не люблю ее. Я люблю тебя.
Ближе к полудню я пошел домой, переполненный мороженым и печеньем. (Я и в самом деле начинал ненавидеть сладкое.) Мама перед балетной стойкой делала упражнения. Там было длинное зеркало, и мне надо было исхитриться так проскользнуть позади кресла, чтобы остаться незамеченным.
– Барт, это ты там прячешься за креслом?
– Нет, мэм, это Генри Ли Джонс…
– В самом деле? А я как раз его ищу. Я рада, что он наконец нашелся… я давно его ищу.
Я захихикал. Это была наша с мамой давнишняя игра. Еще когда я был совсем маленьким.
– Мама, пойдем сегодня на рыбалку?
– Прости, но у меня на сегодня все распланировано. Может быть, завтра…
Завтра. Ну конечно, всегда завтра.
Я спрятался в темном углу и вообразил себя таким маленьким и незаметным, что никто не сможет найти меня. Иногда, следуя украдкой за мамой, передвигающейся по комнатам в коляске, я шел сгорбившись, на цыпочках, как Малькольм. Так мне рассказывал о нем Джон Эймос, который знал его в расцвете его силы и власти. Я разглядывал ее. Я отгадывал ее. По утрам, среди дня, вечером – я все решал и решал загадку, на самом ли деле она такая порочная, как о ней говорит Джон Эймос.
– Барт! – Джори всегда находил меня, куда бы я ни спрятался. – Что ты делаешь? Когда-то мы с тобой вроде неплохо ладили. Веселились. Ты, бывало, рассказывал мне что-то. Теперь ты ни с кем не разговариваешь.
И не буду. Я разговариваю только с бабушкой и Джоном. Я научился так же язвительно улыбаться, как Джон, так же кривить губы в усмешке, наблюдая за мамой, ставшей такой же неуклюжей, как и я.
Не дождавшись ответа, Джори оставил меня, а я не знал, чем еще заняться, кроме как изображать Малькольма. Неужели мама и вправду порочная женщина? Как мне теперь разговаривать с Джори, если я узнал, что мама мне лгала про моего отца? Ведь Джори никогда не поверит. Он до сих пор думает, что мой отец – доктор Пол.
За обедом мама с папой перекидывались глупыми шуточками, смеялись, и Джори вместе с ними, а я сидел и глядел на желтую скатерть. Отчего по воле папы эта скатерть появляется на столе раз в неделю? Отчего он повторяет маме, что ей надо научиться забывать и прощать?
– Мама, – заговорил вдруг Джори, – у нас с Мелоди сегодня памятная дата. Я веду ее в кино, а потом в суперклуб, конечно без крепких напитков. Как ты думаешь, можно будет поцеловать ее на прощание?
– Очень насущный вопрос, – засмеялась мама, а я глубже вжался в свой угол. – Конечно, поцелуй ее на прощание и не забудь сказать ей, что вечер прошел для тебя превосходно и ты благодарен ей… вот, пожалуй, и все.
– Да, мама, – насмешливо улыбаясь, ответил он. – Я выучил твой урок наизусть. Мелоди – милая, нежная, невинная девушка, которую непозволительно оскорбить, воспользовавшись ее доверием, так что придется мне ее оскорбить тем, что не воспользуюсь ее доверием.
