Лондонские «посиделки» отмечены горячими спорами, попытками найти истину или хотя бы какой-то удобоваримый компромисс. Чтобы понять сущность спора, документально воспроизведем диалог между Щепкиным и Герценом.
— Какая может быть польза от вашего печатания, — возмущался Щепкин. — Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет все читать да помечать, вы сгубите бездну народа, сгубите ваших друзей…
— Однако ж, Михаил Семенович, до сих пор бог миловал, и из-за меня никто не попался.
— А знаете ли вы, что после ваших похвал Белинскому об нем запрещено говорить в печати?
— Как обо всем остальном. Впрочем, я и тут сомневаюсь в моем участии. Вы знаете, какую роль играло знаменитое письмо Белинского к Гоголю в деле Петрашевского. Смерть спасла Белинского, — мертвых я и не боялся компрометировать.
— А Кавелин-то, кажется, не мертвый?
— Что с ним было?
— Да то, что после выхода вашей книги, где говорится об его статье о родовом начале и о споре с Самариным, его призвали к Ростовцеву.
— Ну!
— Да что же вы хотите? Ну, ему и сказал Ростовцев, чтоб он впредь был осторожнее.
— Михаил Семенович, неужели вы уже и это считаете мученичеством — пострадать при четверовластнике Иакове советом быть осторожнее?
Герцен, конечно, не мог согласиться с суждениями Щепкина, парировал его доводы решительно и укреплялся в мнении о своей правоте. Отголоском этого разговора стали и слова Герцена, брошенные им позднее: «Непривычка к свободной речи — увеличивает в их глазах опасность», «…надобно же, хоть чтоб кто-нибудь не покидал оружия». Впрочем, Михаил Семенович и сам получил возможность убедиться в силе герценовского слова в упомянутом нами эпизоде, когда он ходил по инстанциям, добиваясь выплаты актерам причитавшегося им жалованья. То, чего не мог добиться Щепкин, апеллируя к министру и даже государю, сделала одна-единственная угроза искать помощи в герценовском «Колоколе». Лондонский изгнанник действительно будил общественное сознание в России, питал развитие ее свободолюбивой мысли.
Отправлялся Щепкин в обратный путь из английского вояжа не в самом лучшем расположении духа. Надежды, которые он светло возлагал на поездку, не оправдались, цель не была достигнута. Друзья, несмотря на самое доброе отношение друг к другу, ни о чем не договорились. Каждый остался при своих убеждениях, обнаруживая все больше и больше разногласия в них. «Да, мы если не расходимся, — признавался Герцен своим московским друзьям, — то разводимся обстоятельствами все дальше и дальше». «Дело в том, — как бы вторил ему Щепкин, — что мы стали говорить на разных наречиях».
Резоны Михаила Семеновича не показались Герцену достаточно убедительными, но и Александр Иванович тоже не нашел тех слов, которые заставили бы его собеседника переменить мнение на предмет спора. Щепкин остерегался разящей логики Герцена, его острого ума, знал, что на этом поле ему выиграть трудно, это видно из его последнего письма в Лондон: «Прощай!.. Ответа не нужно. Я знаю, у тебя много логики, и поэтому ты знаешь, что это будет неравный бой, и потому это будет нечестно; в любви к человеку я бы поборолся с тобой, и тогда бог знает, чья бы взяла. Без ответа у меня остается надежда, что ты примиришься сам с собой… Обнимаю тебя, может быть, в последний раз, а ты обними за меня детей своих и вместе с ними вспоминай иногда о старике». Это прощальное письмо как бы подводило итог их продолжительной, начавшейся еще в 1839 году дружбы. Правда, виделись они не так уж часто, да и письмами редко баловали друг друга, но дружбу хранили ревностно, пронеся ее через долгие разлуки и идейные споры. В гом же письме к Герцену Михаил Семенович признавался: «Надо, чтобы душа моя сильно страдала, чтобы я решился так много наболтать… Может быть, тут нет логического порядка мыслей, зато нет строки, которая не была облита горькими слезами. Конечно, это тоже слабость; но что же делать, я не могу сухо любить человека, невзирая на разность убеждений, я не перестаю любить».
Из Лондона в Москву Щепкин уехал не с пустыми руками, кроме устных наказов он прихватывает заранее приготовленные Герценом письма, нелегальную литературу, в том числе его книгу «О развитии революционных идей в России», с которой ознакомился самым тщательным образом. Бдительный генерал-губернатор Закревский докладывал в Третье отделение: «Актер Щепкин на одном из своих вечеров подал мысль, чтобы авторы писали пьесы, заимствуя сюжеты из сочинений Герцена».
И все же последнее слово осталось за Герценом. Спустя десять лет после памятной лондонской встречи докатилась до него тяжелая весть о смерти Щепкина. Александр Иванович отозвался на нее самым искренним образом и самыми высокими словами: «…он был великий артист. Артист по призванию и труду. Он создал правду на русской сцене, он первый стал не театрален на театре, его воспроизведения были без малейшей фразы, без аффектации, без шаржа… Щепкин и Мочалов, без сомнения, два лучших артиста изо всех виденных мною в продолжении тридцати пяти лет и на протяжении всей Европы. Оба принадлежат к тем намекам на сокровенные силы и возможности русской натуры, которые делают незыблемой нашу веру в будущность России».
Тарас Григорьевич Шевченко
Дружба Тараса Григорьевича Шевченко и Михаила Семеновича Щепкина, казалось, зародилась задолго до их встречи, прямо со дня их рождения, несмотря на разницу в возрасте.
Михаил Семенович любил Украину, до тонкости знал душу ее народа, восхищался его музыкальным языком, сочным юмором. При всякой возможности стремился наведаться в знакомые и незнакомые места: приезжал с гастролями, выступал с различными украинскими труппами, охотно сопровождал друзей в поездках по Украине. Его украинские роли стали украшением провинциальных и столичных театров.
Поэта и артиста связывала общность родственных народов и личных судеб. Увидев еще в пору своего ученичества в Академии художеств в Петербурге московскую знаменитость на подмостках Александринки, молодой Шевченко пережил одно из самых глубоких душевных потрясений. А играл-то Щепкин в «Наталке-Полтавке» И. П. Котляревского! Еще более глубокий след оставила игра актера в комедиях Гоголя. Именно тогда поэт загорелся мечтой лично познакомиться с Михаилом Семеновичем, хотя это казалось ему делом совсем немыслимым.
Встречное желание артиста познакомиться с поэтом появилось в 1840 году, сразу после того, как он с волнением прочитал неказистую на вид книжечку стихов Тараса Шевченко «Кобзарь». Стихи покорили внутренней энергией слова и трогательной, задушевной своей интонацией, которая так свойственна народной песне. Поэтический сборник был написан Шевченко всего спустя год-два после того, как он стал свободным и не мог быть «не услышанным» своим духовным братом. Стихи так сильно запали в душу артиста, что он по несколько раз перечитывал книжечку и при каждом подходящем случае читал ее строки друзьям. Особенно любил «Думы мои, думы…». Как он понимал поэта!.. Ведь они оба были когда-то рождены подневольными, подданными инородцев — один графа Волькенштейна, другой — Энгельгардта. Оба были освобождены усилиями патриотов России: Тарас Григорьевич выкуплен на волю в 24 года на пожертвования (значительные суммы внесли прославленные деятели культуры Карл Павлович Брюллов и Василий Андреевич Жуковский). Оба прошли суровую школу жизни, начиная с ученичества у дьячка и достигнув высот образования и культуры просвещенного девятнадцатого века. Хотя Шевченко вышел из крепостной зависимости на добрый десяток лет от рождения раньше Щепкина, жизненный срок его оказался совсем коротким — сорок семь лет! Слишком много выпало на его долю тяжких испытаний — крепостничество, солдатчина, каторга, ссылка.
