Следующие две недели в столице прошли спокойно. Магистр воспринял это с благодарностью, но с недоверием, точно приветствуя последние погожие деньки перед осенними штормами. Он использовал передышку, чтобы напасть на след Сазописа, но безрезультатно. Проклятый монах будто провалился сквозь землю, хотя на это, мрачно думал Аргирос, вряд ли стоило надеяться.
Когда возобновились беспорядки, они никак не были связаны с Сазописом. Хотя снова исходили из Египта: как и чума в эпоху Юстиниана, волнения начались в Александрии и перенеслись с груженным зерном судном. Моряки шумели, пили и гуляли с проститутками, но с собой принесли захватывающие рассказы о суматохе на родине. Вверх и вниз по Нилу люди, похоже, готовы были перерезать друг другу горло из-за икон.
Аргирос представлял себе дальнейшее развитие событий в какой-нибудь припортовой таверне или публичном доме. Кто-то презрительно воскликнет:
– Ну и глупость! Мой дед почитал иконы, и этого достаточно.
А другой ответит:
– Твой дед жарится в аду, и ты хочешь к нему присоединиться?
После этого в ход пойдут ножи. Второй виток восстания не захватил форум Аркадия, но стражникам, схолам[56]и другим дворцовым полкам потребовалось четыре дня на усмирение мятежников. Иконы в нескольких церквах замазали известью или соскоблили со стен, а один храм даже подожгли. К счастью, он одиноко стоял в небольшом парке и пожар не распространился.
Мир – скорее от истощения, чем от чего-либо другого – возвратился в столицу, но на следующий день дошли слухи о беспорядках в Антиохии, третьем городе империи.
В тот же день после обеда Георгий Лаканодракон вызвал Аргироса. Магистр с изумлением обнаружил, как устало выглядел его начальник: хотя должность магистра официорий не была военной, Лаканодракон являлся членом имперской консистории[57]и должен был присутствовать на тайных совещаниях совета днем и ночью. Он также следил за гражданскими чиновниками, которые готовили законы и официальные документы и были ужасно перегружены.
– Вам следует отдохнуть, господин, – заметил Аргирос.
– Следует, – согласился Лаканодракон. – А еще мне следовало бы заняться упражнениями, чтобы избавиться от моего живота, лучше выучить латынь, чтобы сравнять ее с моим греческим, и сделать еще много других вещей, на которые у меня нет времени.
Конечно, у магистра официорий уж точно не было времени пусть и на благонамеренные, но бесполезные рассуждения. Василий покраснел и приготовился выслушать выговор.
Но начальник удивил его и уже без всякого раздражения спросил:
– Василий, чьей стороны ты придерживаешься в этой склоке вокруг икон?
– За них, я полагаю, – ответил Аргирос после некоторых колебаний. – Я не еврей, чтобы утверждать, что икона – это кумир. Если то был истребитель изображений (есть ли такое слово – иконоборец?) и он спровоцировал здесь волнения, я не могу снисходительно взирать на его проделки, тем более что в этой сваре мне пробили голову.
– Должен с тобой согласиться, – сказал Лаканодракон. – Я уважаю церковные традиции, а иконы были их составляющей в течение многих и многих лет. В то же время находятся честные люди, считающие, что мы заблуждаемся. Вчера на собрании консистории командир телохранителей назвал иконы языческим пережитком и заявил, что есть основания для их запрещения.
– Интересно, как можно подавить мятеж, если не знаешь, к какой стороне примкнуть, – скептически заметил Аргирос.
Магистр официорий закатил глаза.
– Любишь пошутить, но здесь нет ничего смешного. Ни та, ни другая сторона не может доказать: стоит ли почитать иконы или нет. Император и патриарх обязаны установить истинную догму, чтобы народ ей следовал. Нельзя, чтобы иконы здесь уничтожались, а там почитались. Одна империя – одна вера.
– Разумеется, – кивнул Аргирос. – Если может быть лишь одно истинное вероучение, все должны ему следовать.
Теоретически, и это подтвердил Лаканодракон, вся империя молилась так, как предписывали из Константинополя. На самом деле в Египте, Сирии, в отвоеванных у германских королей западных провинциях – Италии, Испании, Африке, Нарбонской Галлии – по-прежнему процветали ереси. Оставалось искоренять их везде, где они проявлялись.
– Ты хорошо разбираешься в сокровенном учении, Василий, – молвил Лаканодракон. – Если бы тебе надо было обосновать пользу икон в богослужении, как бы ты вышел из положения?
Магистр задумался. Как признал Лаканодракон, Василий знал теологию; только в варварских странах Северо-Западной Европы эта премудрость оставалась под контролем священников.
– Конечно, довод, что иконы – это идолы, не выдерживает критики. С самого начала заветы Павла освобождают нас от оков иудейского закона. Я сказал бы, что главная ценность икон в том, что они напоминают нам о тех, кого изображают, – о Христе, Богородице и святых. Когда мы смотрим на икону, за картинкой мы созерцаем лик. А еще иконы доносят истину до тех, кто не может читать Писание.
Магистр официорий делал заметки.
– Последнее замечание ценно; я не помню, чтобы кто-то упоминал об этом на совещаниях, на которых я присутствовал. Я передам это патриарху. Не волнуйся, я не утаю, кто его высказал.
– Вы очень добры, ваша светлость, – искренне сказал Аргирос.
Большинство имперских чиновников оценили бы и смысл, и значение такой похвалы. Но значимость слов Лаканодракона наводила на размышления.
– Патриарху нужны доводы в пользу икон?
– А ты сметлив, как всегда. – Магистр официорий улыбнулся. – Верно, чтобы приготовиться на случай необходимости. Одна из возможностей императора положить конец раздорам по поводу икон – созвать Вселенский собор.
Аргирос тихо присвистнул.
– Все настолько серьезно?
Вселенские соборы были поворотными пунктами в истории церкви; за тысячу лет со времен Константина Великого они созывались только девять раз. Те, кто отказывался принимать их постановления, считались еретиками. Таковыми были прежде всего несториане[58]Сирии с их чрезмерно расширенным толкованием человеческой природы Христа и монофизиты, размножившиеся в Египте и по востоку империи после Халкидонского собора[59], не принявшего их преувеличенные представления о божественной природе Христа.
