Гребущие скорее догадались, чем услышали, о чем спрашивает спасенный.
– К Претичу… везите, – слабо прохрипел тот.
– Я и есть Претич, – отозвался лохматый мужчина, налегая мощною грудью на рукоять весла.
Стемнело.
ВРАЖЕСКИЙ СТАН
«Гроза степей», камень, упавший с неба, высокочтимый, могущественный хакан Курей погрузился в свое любимое занятие: лепил из глины игрушечные повозки, кибитки с оглоблями, палатки, маленьких кургузых лошадок. Он сидел на корточках перед глиняным лагерем и не мог им налюбоваться. Широким волнистым узором ковра обозначалась великая степная река, на ней сложенная из кремней стена – киевская крепость. Сырое лицо хакана выражало довольство. Осторожно, чтобы не сломать длинных ногтей, брал из эмалевой чаши кусочки глины, разминал их руками, ловкими движениями окручивал, расплющивал, слюнявил. По мере того, как росло глиняное войско, хакан улыбался все шире, глаза его совсем исчезали за лоснящимися от жира скулами.
Проклятых руссов нигде не было видно, и печенежская конница свободно вступала в город. В открытые ворота въезжал на коне сам хакан. Конь под ним в два раза больше других, грива и хвост его будто выкрашены хной, – ворсинки ковра. Следом – Кондяк… Хакан подумал некоторое время и, отодвинув опасного соперника назад к реке, выставил своего сына Илдея. Вот теперь хорошо, совсем хорошо! Теперь уже ничто не беспокоит хакана. Все на своих местах. Две фигурки особенно удались: Илдей – точь в точь, круглая жирная катышка, смешно растопырил руки; Кондяк – облезлый, точно старый бурдюк, с длинной тугою косой за плечами.
Любава, шестая жена хакана, войдя в шатер, всплеснула руками. Хакан еще шире растянул губы в улыбке, показал кривые острые зубы; в щелях глаз его стали перекатываться веселые огоньки. Потом затряслась борода, он издал хриплый звук – засмеялся. Смеялся долго, пока Любава рассматривала игрушки. Курей торжествовал. Непобедимо глиняное войско! Стрелки из лука не просят пшена и мяса, а лошадей не надо выводить на пастбище! У начальников нет сердца, и потому они непобедимы, ничто не может разжалобить их. О сладкая мечта!
Но Курей вдруг перестал смеяться: сделав Любаве знак удалиться, он упал на ковер и притворился спящим. Глаза зорко смотрели сквозь щели бескровных пальцев. Кто-то, тяжело дыша, снимал у входа обувь. Вошел Кондяк. На нем была массивная короткорукавная кольчуга с прикрепленным нагрудником, сыплющим малиновыми искрами гранатов, островерхая кожаная шапка с кисточкой конских волос, из-под нее – масляная коса. Лоб в испарине, пушистые рысьи усы слиплись. Некоторое время молча разглядывал глиняшки, узнав себя, выдвинул вперед. Зацепил фигурку Илдея, у того отвалилась голова, покатилась под ноги коню. Кондяк прошел по шатру неслышными шагами, прощупал шелковые полотнища концом сабли и, убедившись, что телохранителей нет, занес клинок…
Было тихо, звенели кузнечики, лениво отворачивался ветром край шатрового полога, да по временам доносился крик дозорного: «Эзитурэм! Эзитурэм!»[49]
Хакан открыл глаза, зевнул, пододвинул подушку, выпрямился.
– Пришел? – начал он, посмеиваясь. – Приползла, подкаменка, змея линючая? Пришел, мохнатый паук на ходулях?.. Приползла, белесая вошь?.. – хакан запнулся потому, что не знал ничего более гнусного. – Ты заносишь саблю над сородичем, не думая о том, кем ты будешь, пролив родственную кровь. Самая бедная палатка, разбитая на камнях, будет гнать тебя, как если бы ты коснулся при входе ее веревок… Нигде ты, гнусный разбойник, не найдешь приюта, ни в одном улусе не будет тебе места; жены сбегут от тебя, и ты сдохнешь от того, что съеденный тобою баран обрастет шерстью в желудке.
– Хакан! – взбеленился гость. – Прикажи идти на приступ!.. Руссы ослабли… руссы много дней ничего не ели и жажда сожгла их внутренности. Я поведу впереди свои пять тысяч, и за нами пойдут остальные.
– Ты рвешься на приступ потому, что греки пообещали тебе большую награду и высокое звание патрикия… Нет, не быть тебе римским патрикием, Кондяк, и не повезут твои лошади драгоценные одежды из царского города. Успех не придет до тех пор, пока ты не выкупишь у шайтана своей души и не положишь ее к ногам повелителя.
Курей упер в грудь седую бороденку, помигал косыми глазами, глиняное лицо еще больше посерело.
– Хакан, давай приступ или улусы начнут сниматься и уходить в степи… наездники обленились, они обжираются и болеют постыдной болезнью живота, воруют и дерутся из-за жен. А страсти несут одряхление телу, как употребление соли ослабляет зрение стрелка… Слышишь, хакан, – поднял палец Кондяк, – пьяные начальники поют скверные песни…
Издалека, действительно, доносился протяжный напев, длинный, как степная дорога. Замолкли кузнечики и вновь зазвенели, вплетаясь в него ладными призвучиями.
– Они уже не думают о том, что на расстоянии трех полетов стрелы лежат богатства, что там вино и рабы. Они уже привыкли ко всему, дух их упал, но они не повинны в этом – ведь для кочевника хуже смерти долгая стоянка. Наша жизнь – в движении, – не переставал увещевать военачальник.
– Ты хорошо говоришь, Кондяк, – одобрительно закивал головой хакан, – мудро говоришь! Если бы ты был моим сыном…
Взгляд его упал на глиняные игрушки, подметил перемещения, сделанные гостем.
– Да, да, у Илдея нет головы, нет ее у него, но ты, Кондяк, мой сородич, и я хочу твоей дружбы.
– Молодое вино приносит болезни, – твердил военачальник, – уже многие батуры пали в поединках, или взяты в плен, или убиты, как разбойники, у других городов. Нет ни Кариме, ни Тираха, ни Кегена – непобедимого батура, женщины рожают слабых детей. Пастбища вытоптаны, по берегам одни белые камни. Золотой лист схвачен в Куяве и брошен в яму… Нет надежды… Нет счастья… Слышишь, как тоскливо поют начальники? Они повесили головы, и я сам вою по-волчьи, когда в шатер заглянет луна… проклятая река скрывается во мраке, и, кажется, я снова в степи. Давно я не пил настоящего кумыса! Молю тебя, хакан, заклинаю: давай нам приступ, давай!
Кондяк обхватил шапку руками, провалил локти в колени и долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону.
Курей не скрывал злорадной улыбки, но отвечал ласково, вкрадчиво:
– Не предавайся отчаянию, Кондяк. Утром я послал в Куяву стрелу. Тайно послал. Руссы должны сдаться. Солнце еще один раз уйдет за Угорскую гору, и мы войдем в Куяву – сначала я, потом ты. Кочевники побегут по улицам, ловя прекрасных женщин, у которых глаза голубее соленых озер, а кожа шелковиста и тонка, так что под ладонями слышно, как бежит кровь. Мужчин мы станем нещадно избивать! Нещадно! – повторил он, стараясь вдохновить гостя. – Мы накажем упрямцев страшными пытками. Слушай, Кондяк, сын моего брата, славного Каталима… На самой красивой площади города сложим в одну кучу, большую, как степной курган, всякое узорчье, оружие, шлемы, меха, серебряные чаши, сложим и будем смотреть на нее всеми улусами, пока наездники не насытятся зрелищем. Перед кучей пройдут многие тысячи рабов с рогатками на худых шеях и будут плакаться своему поражению… Потом мы разрушим город, сравняем его с землей, чтобы стало тихо, чтобы только трава шуршала и бубен бы стучал, и гудели бы на палках под ветром содранные с руссов кожи…
