Его собеседник, кажется, порывался что-то сказать, но перебить не решился.
— Когда я стал настоятелем монастыря, наши отношения стали глубже. По выбору местной церкви он был наречен моим сыном пред Господом, и моя любовь к нему окрасилась бесконечной нежностью…
Две слезы скатились по его щекам, он не мог продолжать. Нил забрал у него стакан и поставил на рояль. Потом, поколебавшись, все же спросил:
— Эта взаимная любовь, которой ни один из вас не отвергал, она выражалась в каких-нибудь физических контактах?
Лиланд поднял на него глаза, полные слез: — Никогда! Никогда, слышишь, если ты подразумеваешь что бы то ни было пошлое. Я наслаждался его присутствием, я угадывал малейшее движение его души, но наши тела никогда не предавались грубому соитию. Я никогда не переставал быть монахом, он был неизменно кристально чист. Мы любили друг друга, Нил, и этого сознания было довольно, чтобы сделать нас счастливыми. С тех дней любовь Господня стала мне понятнее, ближе. Может быть, возлюбленный ученик и Иисус некогда тоже пережили что-то похожее?
Отец Нил поморщился. Не стоило бы так углубляться, лучше оставаться на почве фактов.
— Если между вами ничего не было, никогда никаких конкретных действий, то есть отсутствует сама субстанция греха — прости меня, это у теологов так принято выражаться, — то при чем здесь Катцингер? Ты ведь у него сейчас был, верно?
— Я в свое время написал Ансельму несколько писем, в которых сквозит эта любовь. Уж не знаю, к чему прибегнул Ватикан, чтобы получить их. Есть еще две совершенно невинные фотографии, где мы с Ансельмом сняты рядом. А ты ведь знаешь, все, что связано с сексом, — навязчивая идея церкви. Этого оказалось довольно, чтобы их болезненная фантазия воспалилась. Меня обвинили в моральном разложении, осквернили, заляпали тошнотворной грязью чувство, которого не могли понять. Как по-твоему, Нил, эти прелаты — люди ли они вообще? Я в этом сомневаюсь, им ведь не знакома боль любви, а без нее душа человеческая мертва.
— Итак, — настаивал Нил, — сейчас Катцингер пытается надавить именно на тебя. Но почему? Ты это знаешь? Что он тебе сказал, чем ты так потрясен?
Опустив голову, Лиланд на одном дыхании выговорил:
— В день твоего приезда в Рим он меня вызвал к себе. И поручил докладывать ему обо всех наших разговорах, иначе он меня отдаст на растерзание прессе, я-то, может, и пережил бы, но Ансельм беззащитен, я знаю, его бы такое сломило. Раз я осмелился полюбить, он за это потребовал, чтобы я шпионил за тобой, Нил!
Когда первые мгновения цепенящей растерянности прошли, Нил встал и налил себе стакан бурбона. Теперь он понимал двусмысленное поведение своего друга, это молчание, в которое тот порой так внезапно впадал. Все разом встало на свои места: бумаги, похищенные из его кельи на берегу Луары, должно быть, очень быстро были доставлены в бюро Конгрегации. Его вызов в Рим под явно искусственным предлогом, их встреча с Лиландом — все было предусмотрено и было частью единого замысла. За ним шпионили? Да, это началось еще в аббатстве, на следующий день после гибели отца Андрея. А несчастный Лиланд стал пешкой на шахматной доске, где центральной фигурой был он сам, отец Нил.
Он напряженно размышлял, потом быстро принял решение:
— Ремберт, похоже, наши поиски, мои и отца Андрея, обеспокоили многих. С тех пор как я догадался о присутствии рядом с Иисусом в высокой зале еще одного человека — тринадцатого апостола — и о том, как впоследствии память о нем старательно уничтожалась, произошли такие вещи, которые я считал невозможными в XX веке. Для церкви я стал мерзким нечестивцем, поскольку в конце концов признал недопустимое, но очевидное: превращение Иисуса в Христа, в Бога было мошеннической подменой. Да я еще и увидел истинное лицо первого папы, чей обман по захвату власти лег в основание церкви. Мне не позволят продолжать поиски в этом направлении, теперь я знаю, что отец Андрей погиб именно потому, что ввязался в это дело. Я хочу расквитаться за его смерть, а отомстить за нее может только истина. Ты готов вместе со мной идти до конца?
Лиланд ответил глухо, но без колебаний:
— Ты хочешь отомстить за убитого друга, а я — за друга живого, обреченного на стыд и молчание в моем бывшем аббатстве. Вот уже много месяцев, как он мне больше не пишет. Я хочу отомстить за всю ту грязь, которую на нас вылили, за то невинное чувство, которое в нас убили. Да, Нил, я с тобой, наконец-то мы снова вместе!
Откинувшись в кресле, Нил осушил свой стакан и поморщился: «Я стал пить, как ковбой!» Напряжение вдруг разом отпустило, они снова могут открыто разговаривать. Надо действовать, только это поможет выбраться из западни, в которую они угодили.
— Я хочу отыскать это послание. Но у меня возникают вопросы насчет Льва Барионы, наша встреча была не случайной, ее спровоцировали. Но кто и зачем?
— Лев мой друг, я ему доверяю.
— Но он еврей и к тому же бывший агент Моссада. Как он рассказал, израильтяне знают о существовании письма и, возможно, даже о его содержании, раз уж Иггаэль Ядин его читал и говорил о нем перед смертью. Кто еще в курсе? Похоже, Ватикан не знает, что оно где-то здесь, в его стенах. Зачем Лев сообщил мне об этом? Человек его склада ничего не делает в простоте душевной.
— Не знаю. Но как ты разыщешь простой листок, возможно тщательно оберегаемый или, напротив, попросту забытый в каком-нибудь уголке?
Ватикан огромен — разного рода музеи, библиотеки, их филиалы, чердаки и подвалы, забитые самым невообразимым старьем, начиная с рукописей, кем-то забытых в стенном шкафу, и кончая копией спутника, подаренной Иоанну XXIII Никитой Хрущевым. Миллионы предметов, классифицированных зачастую весьма приблизительно. И у тебя нет ничего, способного навести на след, — даже библиотечного шифра.
Отец Нил встал и потянулся:
— Лев Бариона нам дал, возможно и сам о том не догадываясь, бесценную подсказку. Чтобы ее использовать, у меня есть единственный козырь — отец Бречинский. Этот человек закрыт со всех сторон. Но я должен найти способ достучаться до него, он один может мне помочь. Завтра мы, как всегда, пойдем работать в книгохранилище, и я начну действовать.
С тем отец Нил и ушел, а Моктар снял наушники и перемотал магнитофонные пленки. Одна была для Кальфо, другую он засунул в конверт, который нужно сразу отнести в египетское посольство. Завтра же утром его в дипломатическом чемодане доставят верховному наставнику университета Аль-Азхар.
Его лицо скривилось от омерзения. Американец не только сообщник Нила, он еще и педик! Они недостойны жить. Ни тот ни другой.
73
В тот же вечер Кальфо созвал экстренное совещание Союза Святого Пия V. Обстоятельства требовали абсолютной сплоченности Двенадцати вокруг своего распятого Учителя.
Ректор быстрым взглядом окинул апостолов. Антонио, скромно опустив глаза под надвинутым капюшоном, ждал начала заседания. Кальфо поручил ему взяться за Бречинского, указав, какая у поляка слабина, испанец почему-то не явился к нему с докладом, как было условлено. Неужели, оказав ему особое доверие, он ошибся в выборе? Прежде с ним такого не случалось, это был бы первый подобный промах… Да нет, вряд ли, прочь неприятную мысль! Он пребывал в состоянии эйфории после вчерашнего священнодействия, которое совершил с Соней, преображенной в живую икону. Румынка в конце концов уступила всем его настояниям, до конца их игры сохранив на своей точеной головке рогатый чепец монахини.
