Шура не смотрела на меня, и я была благодарна ей: я глотала твёрдые, горячие слёзы, отвернувшись, пыталась расправить сведённое судорогой лицо, вытянуть из сердца жёсткие иглы ежа — я выздоравливала от себя! Шура, наверное, совсем не спит. Шура, наверное, не ест. Костя… Костя больше всех на свете любил Дашу. Глеб бросил институт. Срочно нужно им помочь. Какой же я учитель, если не помогу им сейчас? Виктор прав: это хорошо, что мы вспыхнули. Нельзя жить со смертью в душе. Когда-то от моего горя излечили меня они, теперь моя очередь. Я взрослая, я сильная, я педагог, и я должна забыть о своей беде, я должна вытянуть их из мрака, потому что если уж вспыхнуть, то вспыхнуть ярко! Они должны интересно работать, они должны создать добрые семьи.
— Ну, успокойтесь. — Шура тянула меня со скамьи. — Ну пойдёмте, я так хочу чаю!
* * *
В этот осенний день началась моя следующая жизнь.
«Не вернуть», — наконец отчётливо поняла я.
Я звонила одному, другому, третьему — их не было дома. Я просила, чтобы им передали, что я звонила. Я просмотрела списки, кто в каком институте, представила себе, как каждый из них может чувствовать себя. Даже Олег, я знаю, сейчас подавлен.
Как я смела убегать от ребят?! Чего же стоят наши четыре года, в которые я делала всё, вопреки часто их упрямству, чтобы мы были вместе?! А теперь они рассыпались поодиночке, потому что я предала их. Они приходят, а я убегаю. Вот Гена приходил вчера. Что с ним? Как он? Где он сейчас живёт? У отца? В общежитии? Как я смела бросить ребят в беде?
«Глеб решил пройти её путь…»
И Глеб пришёл, как только я, наконец, дозвонилась до него. Этот Глеб был мне незнаком — с чёрным, не видящим меня взглядом. И щурился, как слепой. Хрустел пальцами. Поджимал губы.
— С какой целью ты собрался в горы? — резко спросила я, лишь он переступил мой порог.
Глеб зачем-то снял ботинки. Долго стоял в передней, потом очень медленно пошёл в комнату.
— Я хочу пройти её путь и понять. Я хочу поставить ей памятник. Я люблю её, — заученным уроком проговорил он.
— Как прекрасно и романтично: «Пройти её путь»! Да как ты смеешь?! — Я кричу на него, как давеча кричала на меня Шура. — Мать снова в больнице. Тебя это не настораживает? У неё плохие анализы крови. Кто будет вытягивать её из болезни? Почему ты в шестнадцать лет, когда умер отец, понимал, что отвечаешь за неё, а в восемнадцать не понимаешь? Она жива тобой. Ты можешь остаться совсем один.
Звенели стёкла от моего крика. Сейчас сбегутся соседи.
— Дашу не вернёшь! — кричала я ему, себе, всему миру. — Ты хочешь потерять Шуру, Костю, мать, меня? Ты знаешь о том, что Костя пьёт? Он твой друг. Только ты можешь помочь ему Ты отвечаешь за него. Эгоист!
Глеб всё стоял посередине комнаты, с тех пор как пришёл.
Я никогда в жизни не кричала на учеников, а сейчас кричала. Я кричала, и плёнка мути в глазах Глеба становилась прозрачней и прозрачней, зрачки съёживались, глаза светлели — желтели.
Тогда я замолчала, а крик мой ещё тыкался в углы моего жилья.
— Простите, — залепетал он. — Сам не знаю, что со мной. Меня тянет туда. Я не могу поверить. Я хочу туда.
Глеб, как и я, пришёл в себя.
— Надо жить, Глеб. — Я вынула из письменного стола Дашины письма. — Она мне оставила.
Глеб кивнул. Наверное, понял, что я хочу разрубить этот «узел» сразу. Пока они лежат нечитаные, мне и ему — болеть!
Безгубое лицо Глеба на глазах наливалось краской. Стараясь не смотреть на него, усадила его на диван, туда, где любила сидеть Даша, заговорила нарочито бодро:
— Я тоже не читала. Я тоже только сегодня смогла.
Что было бы лучше для него: знать о Дашиной любви к нему или знать о её равнодушии? Теперь это всё равно. Письма в руках. Бумага от свёртка кособоко валяется на полу.
Сейчас я не думаю о Даше, я думаю о Глебе, которому нужно пройти её путь, понять её и начать жить заново. Он сидит, прижав ладони к коленям, и на руках набухли тугие синие жилы. Это не Дашины письма, это просто обычные сочинения, — тороплюсь уговорить сама себя и начинаю читать косо поставленные строчки:
— «Я обманула вас. Не в деревню сбежала, в горы. Вы знаете, я всю жизнь рвалась сюда. Не беспокойтесь, я не пропаду. Вот видите, объявилась же, хочу замолить грехи. Убежала от Глеба. С детства для меня только он. А потом Шурка. Я теперь только поняла: Шурка и не могла никого полюбить, кроме Глеба, а я влезла. Шурка из-за меня измучилась. Я решила освободить их хотя бы на лето. Должны же они разобраться друг с другом! А это возможно, когда я не маячу у них перед глазами. Думала, творчество. «Блаженный» наврал: без людей творчества нет. И как вы отвечаете все эти годы за меня, так я теперь отвечаю за вас. Уж этому вы хорошо научили: отвечай за тех, кого любишь, кого «приручил». И за Шурку отвечаю я, а она ревёт. Кто ж знал, что так получится? Все годы я занимала вас собой. А сейчас я без подпорки, у меня из-под ног сыплются камни, и мне не очень приятно глядеть вниз. Пишу то, что есть, потому что знаю: этих писем вы не прочтёте, не настолько уж я сволочь, чтобы вас мучить ерундой. Вернусь и расскажу вам, что надумала. В архитектурный не пойду. Пойду работать со шпаной. Днём и ночью об этом думаю. Смогу или нет? Перечитала Макаренко. А сейчас мне надо проверить себя: взлезу на гору или нет? Взлезу — справлюсь с ними…»
Письмо оборвалось. Я не глядела на Глеба. Теперь никакими словами не смогу убедить себя, что это простое сочинение. Снова девочка жива, снова здесь, рядом с нами.
— «Боюсь ставить ногу на камень. В Торопе я презирала Костю; читая о пытках, была уверена, что выдержу их; с детства верила, что сильная. Какой ценой нам даётся понимание самих себя! Здесь, куда меня занёс чёрт, я узнала, что трусость во мне — основная черта. Когда темнеет, дрожу. Прижмусь к каменной плите, ведь знаю — со спины никто не может напасть, и всё равно… Но это ерунда, как говорится: ля-ля! Передо мной быстро чернеющие цветы; странные, угловатые, скошенные полянки. Вверху — крупные звёзды, внизу — чёрные жилища, я не так далеко от людей. В дикие горы не пошла бы. Почему же всё равно трясусь? А вот в Торопе ночью не боялась. Я здесь глухая и немая. Почему вы не научили нас преодолевать страх? Я не хочу дрожать, как заяц».
— Зачем она продолжала идти? — Глеб встал и стоял надо мной. — Ну, побыла ночь, две одна, и хватит. Зачем, объясните?
Разве Глеб ещё не понял, что она любит его? Почему он так спокоен?
Нет, у него пересохли губы.
Правильно, что мы вместе читаем её письма. Когда на твоих глазах медленно, в муках, умирает человек, ты принимаешь его смерть как неизбежность.
Сама Даша знала, почему продолжала идти? Если хотела проверить, трус ли она, она проверила это в первые же дни. Если хотела понять, можно одной или нет, тоже поняла это сразу. При чём тут шпана? Что могут подсказать ей горы?
