Хотя некоторые подъемные краны казались покрытыми ржавчиной, стекла в окнах некоторых зданий — разбитыми, а некоторые доки — заброшенными, работа в порту кипела. Внимательно посмотрев на движущийся танкер и на судно из Каракаса, разгружавшееся у пристани, Уильям сказал:
— Ну что ж, суть Гамбурга я уловил. Как обычно, Уилмот был прав.
— Судя по тому, что ты мне писал, Гамбург едва ли волнует так, как Берлин.
— Ничто, абсолютно ничто на нашей земле не может сравниться с тем волнением, которое пробуждает огромный порт со всеми его атрибутами — кранами, топливными баками и сухими доками, подобными нацеленным в море орудиям. «В портах дают морю названья»! Хм-м, — сказал он, оглядывая упомянутые объекты. — Вся эта техника! Я люблю твое стихотворение «Порт». Порт, который изрыгает и всасывает битком набитые грузами корабли. Точно огромное гудящее, режущее, дымящееся влагалище, в которое УСТРЕМЛЯЮТСЯ иноязычные сперматозоиды со всего света. Или задний проход, который выталкивает обратно в океан весь свой хлам, все помои, — добавил он.
Он выкрикивал все это, вкладывая в каждое слово смехотворно преувеличенный смысл, в духе всей своей группировки, состоявшей из него самого, Уилмота, да еще от силы двоих.
— Зато люди в Берлине наверняка интереснее жителей Гамбурга, — настаивал Пол.
— Люди! Вот именно! Да, но люди уменьшают все до своих людских размеров, тогда как порт достигает масштабов… ага, луны. Гамбург — это город каменных набережных и гигантских портовых кранов… хм-м! Стальных журавлей! Берлин же — громадный шлюз, дренажная канава! — Он снова отрывисто рявкнул, сопроводив этот звук очередным «хм-м!» — В Берлине все равны, действительно равны, как личности, а не как некие ячейки общества или общие знаменатели. Там есть банды нацистов и банды коммунистов. Но берлинцам это, по правде говоря, безразлично. Они вне политики, как бы по ту сторону добра и зла. В Берлине все разговаривают друг с другом, хотя и вполголоса. Но каждый все узнает обо всех с первого взгляда. Богатые и бедные, профессора и студенты, интеллектуалы и буфетчики — все одинаково вульгарны. Все сводится к сексу. Это город без девственников. Девственников нет даже среди котят и щенят. Берлинский храм, куда все приходят молиться — это попросту пансион, а настоятельница — хозяйка, которая знает всю подноготную своих жильцов. Как верно заметил кто-то из древних греков — кажется, Гомер, Эсхил или Платон, — «Панта рей», все течет. Наверняка он имел в виду Берлин. Да и Гете, разумеется, все это видел. Потрясающе: «Und was uns alle bindet, das Gemeine»[45]. Наверняка он имел в виду Берлин.
— Что это значит?
— Откуда мне знать? Я же не профессор! — Довольный собой, он разразился кудахтающим смехом, закончившимся очередным хмыканьем, и принялся, точно крыльями, хлопать себя по бокам руками.
— Ну, хоть приблизительно переведи!
— Ja! Разве что очень приблизительно, так приблизительно, что по-английски ты поймешь еще меньше, чем не понимаешь по-немецки! Я ведь сказал, что не имею ни малейшего понятия, что это значит. Я не профессор! Однажды я услышал эту фразу от Уилмота и счел ее остроумной, вот теперь с ней и мыкаюсь.
— Ну хотя бы приблизительно, очень приблизительно.
— Ну, я знаю лишь то, что это значит в моем представлении, которое может оказаться абсолютно неверным. Вот что это значит, по-моему: «Всех нас объединяет одно — мы вульгарны!» — Английские слова он произнес как пародию на ту же фразу, сказанную им по-немецки. — Вульгарны! Неисправимо, безнадежно вульгарны! Хм-м! Пошляки! Грубияны!
Баркас возвратился к пристани, на то место, где они на него садились. Они извлекли из кубрика Отто. Вид у него был слегка ошарашенный. Уильям сказал:
— Очевидно, на Отто здесь снизошло некое озарение. Рассказывать он об этом не хочет, а я не буду спрашивать. Для него это «Le retour à Hamburg»[46]. Как у Пруста. Обретение времени, утраченного отцом еще до рождения сына. В конце пути — начало новой жизни.
Они доехали на такси до привокзальной гостиницы, где остановились Уильям с Отто. Уильям сбегал к себе в номер за первой частью своего романа «Северо-западный перевал». Он вручил рукопись Полу, который достал из кармана шесть отпечатанных на машинке стихотворений и отдал их Уильяму.
Пол с Уильямом договорились встретиться вдвоем в шесть часов вечера в гостиничном кафе и обсудить там свои труды. Отто, которому требовалось как следует отдохнуть, намеревался проспать до ужина.
Пол поспешил к себе в комнату, купив по дороге бутерброд, дабы не терять в столовой пансиона целый час из времени, отпущенного на чтение «Северо-западного перевала». Он лег на кровать, вскрыл конверт, где лежала рукопись романа, и самозабвенно начал читать. Почерк у Уильяма был мелкий, ясный, как печатный шрифт, да и не очень похожий на рукописный. В нем таился выразительный взгляд, который обращен был на Пола, пока тот читал. Сюжет был таким же ясным, как почерк. В романе Уильям безжалостно, но с любовью к своим берлинским персонажам, обнажал авторским скальпелем самые сокровенные мотивы их поведения.
Два часа спустя, сидя в кафе, Пол поведал Уильяму о том, как взволновал его «Северо-западный перевал». Столь же взволнованно Уильям похвалил и покритиковал кое-какие строки из стихов Пола. Потом они заговорили о поэзии Уилмота.
То был миг торжества молодых писателей, пребывавших в полном согласии друг с другом и чувствовавших, что в трудах их, хотя и написанных раздельно, выражены общие взгляды на жизнь их поколения. Сознавая, сколь не похожи они и в жизни, и в творчестве, они все же были солидарны друг с другом в своих честолюбивых замыслах, в своих триумфах и неудачах. Один переживал успех другого так же остро, как собственный. Для Пола поэзия Уилмота, проза Брэдшоу были сродни крови, текущей в его собственных жилах. Роман о Гамбурге, который он мысленно сочинял, был его письмом Уилмоту и Брэдшоу.
Уильям настоял на том, чтобы поели они в весьма недорогом ресторане рядом с вокзалом. Он переживал период аскетизма — жил, как Карл, герой его романа, прототипом коего служил Отто, то есть жил практически впроголодь, хотя, по правде сказать, настоящий Отто добился от Уильяма повышения своего уровня жизни. Уильям выбрал самое дешевое блюдо в меню. Называлось оно Lungensuppe — суп из
легких. У Уильяма имелся и дополнительный повод сесть на диету: он желал своим бессловесным примером — своего рода пантомимой из игры в «немое крамбо» — продемонстрировать Отто, что он жертвует собой, воздерживаясь от нормальной пищи, дабы расплатиться за костюм и туфли. Следующее требование со стороны Отто, о чем свидетельствовало и его поведение, чревато было для Уильяма смертью. На Отто, который заказал Schweinkotelette[47], подобные театральные эффекты, казалось, не действовали. Отчасти ради оказания моральной поддержки, а отчасти для того, чтобы обратить внимание Отто на незавидное положение Уильяма, Пол принялся настойчиво предлагать Уильяму полпорции морского угря, которого заказал себе. Уильям с видом Христа на кресте отказался, промолвив:
