Было очень жарко, душно, от земли подымалась испарина. Пугачёв восседал на пуховых подушках; он в беспоясой, мокрой от пота, желтой рубахе с расстегнутым воротом, в широких штанах.
Офицеры со связанными назад руками стояли возле. Молоденький Бахман дрожал. Полуплешивая голова капитана Смирнова поникла на грудь, безжизненными глазами смотрел он в землю; земля вся в хвоях, мураши бегают, рогатый жук ползет. Майор Скрипицын как бы не в себе, белобрысые брови его нахмурены, покрасневшие от бессонницы глаза смело и ненавистно глядят в лицо Пугачёва.
От места переправы сбегались крестьяне на любопытное зрелище. Яицкие казаки кольцом окружили царскую ставку, никого не пропускают. Дежурный Давилин передал Пугачёву отобранный у Скрипицына пакет с двумя манифестами. Емельян Иванович послюнил пальцы, развернул письмо, приготовился читать. Рядом сидевший с ним Чумаков шепнул ему: «Вверх ногами держишь». Пугачёв перевернул письмо, нахмурился и, водя взглядом по строкам, стал шевелить губами. Затем ткнул Чумакова локтем, сказал ему:
— Да-а, зело похабно написано. Измена… — и крикнул:
— Секретарь!
Дубровской! Где ты? Читай само громко.
Алексей Дубровский, в новой казацкой одежде, с подобострастием принял бумагу из царских рук и начал внятно вычитывать.
— Так-так-так, — протянул Пугачёв, — хорошо, сукины дети, пишут, складно! Все, что ли? Та-а-к… Подпоручика Минеева сюда!
— Я здесь, ваше величество, — выдвинулся вперед Минеев.
Он дрожал всем телом, был бледен, как мертвец.
— Жалую тебя, подпоручик Минеев, чином подполковника. Дубровский, слышишь? Чтоб моя Военная коллегия написала о сем именной указ. — Затем Пугачёв наскоро отер подолом рубахи пот с лица и обратился к связанным:
— Что ж, сволочи, в ступе вас, змей ползучих, истолочь али живьем изжарить?
(У Смирнова вдруг ослабли ноги, он как-то боком повалился на колени, побелел.) Ну, Скрипицын, полковник мой, недолго же ты послужил мне. А ведь я тебя и в князья мог произвесть… — Голос Пугачёва, как это ни странно, звучал теперь мягко, глаза подобрели. Минеев неприятно поежился, а Белобородов с Перфильевым поняли, что недаром атаманы за обедом втолковывали царю, что Скрипицын — полковник дельный, опытный, что он может принести еще им большую пользу. Да и сам Пугачёв не особенно-то обескуражен был обнаруженным письмом: хоть сто писем посылай губернатору, все равно Казань будет взята. — Ах, Скрипицын, Скрипицын, — сожалительно качал Пугачёв головой. — Ведь мне доведется лишить тебя полковничьего чина. Уж не взыщи… И как ты мог умыслить этакое против государя своего! Ась?
— Какой ты мне государь! — громко сказал Скрипицын.
Пугачёв в изумлении открыл рот, выпучил глаза, откинулся спиной к сосне.
А Белобородов в досаде махнул рукой, буркнул: «Пропал, дурак» — и отвернулся.
— Ты вор и обманщик, — возвысил Скрипицын голос. — Ты преступник государственный. Ты…
— Замолчи! — Пугачёв вскочил, весь затрясся, швырнул в Скрипицына горшком с кашей.
Скрипицын плюнул в него и закричал:
— Солдаты, казаки, мужики! Чего смотрите на врага государыни?!. Вяжите его!
Пугачёв в бешенстве выхватил из-за пояса Чумакова нож, кинулся к Скрипицыну, чтоб поразить его, но тот увернулся, Скрипицына сгребли в охапку. Пугачёв бросил нож, лицо его стало багровым, он закричал резким, как свист стрелы, визгом:
— Вздернуть! Вздернуть! Немедля!
Мужики прорвали цепь, хлынули к связанным, чтоб расправиться с ними.
Казаки ощетинили пики, гнали толпу прочь. Беспоясый, босоногий Пугачёв, едва дыша от приступа ярости, спешил в свою палатку. Никто еще не видал мужицкого царя в таком исступлении.
Скрипицын, Смирнов и Бахман повешены были на двух тихих соснах-близнецах. По указанию Минеева были схвачены приказчик Клюшников и целовальник. Минеев обвинил их в знании и сокрытии предательского умысла Скрипицына.
Вновь прилепившиеся к Пугачёвцам крестьяне, видя впервые, как вешают людей, испуганно похохатывали.
А дед Агафон, пришедший с народом из села Сайгатки, чтоб пристать к воинству батюшки-царя пожалел казненных, перекрестился, прошептал:
«Упокой, господи, их душеньки», взмотнул бородой и плаксиво сморщился.
— За что же это их, сердешных? — утирая слезы, спросил он пробегавшего мимо казака.
— За шею, дед, за шею! Что, жалко господ-то?
— А чего их жалеть, — испугался Агафон и замолчал.
Казак запустил руку в правый карман штанов, вытащил горстку медных денег, запустил руку в левый карман, вытащил алую ленточку.
— На, старинушка. Поди, внучка есть алибо сноха молодая?.. Видел ли государя-то нашего?
— А к чему мне его видёть-то? Царь и царь…
Он поблагодарил казака, закинул за плечо кошель и потащился по лесной тропке в обратную дорогу.
На следующий день, чем свет, войско стало переправляться через Каму.
Все обошлось благополучно. Утонуло лишь несколько лошадей, две негодных пушки да человек десять пьяных мужиков.
Переправой артиллерии руководил сам Емельян Иваныч. Отъезжая от берега в дальний путь, он в последний раз взглянул на сосны, где смирнехонько висели казненные им офицеры. Взглянул и тяжело вздохнул.
Глава 8.
«Как во городе было во Казани».
1
Как только было получено губернатором Брантом известие о падении Осы, Казань с усиленным рвением принялась готовиться к самообороне.
Вскоре прибыл из Петербурга начальник следственной комиссии Павел Потемкин, вызванный из действующей армии Румянцева и только что произведенный в генерал-майоры.
Мот, форсун, картежник, он с полной уверенностью ждал подачки от высочайшего двора, чтоб хотя отчасти погасить висевшие на нем долги. Да, ему во что бы то ни стало надо выслужиться перед императрицей, завоевать себе её милостивое расположение. Не старый, очень высокий и тощий, лицо круглое, серые, слегка раскосые, глаза с наглинкой. Он приехал сюда повелевать, он готов считать себя выше главнокомандующего, он утрет нос всем этим незадачливым воякам, разным Фрейманам, Деколонгам и Щербатовым, он, Павел Потемкин, троюродный брат «великого» Потемкина, он всем, всему миру покажет, как надо сокрушить набеглого царя Емельку Пугачёва с его «каторжной сволочью». Потемкин со всеми обращался надменно, он любил пускать пыль в глаза, похвалялся своей храбростью и тем, что он наторелый знаток военного искусства. Прочих же военачальников, в том числе и губернатора, он считал бездарью, бездельниками и трусами. «Мне бы только грудь с грудью с Пугачёвым встретиться!» — в открытую бахвалился он.
А между тем распорядительный губернатор Брант при помощи генерала Ларионова принял всевозможные меры к защите города. Но беда его заключалась в том, что средств к обороне было слишком недостаточно. Город располагал всего-навсего семьюстами человек регулярной команды, дальнейшая защита зависела от числа и доблести вооруженных жителей.
