— Недели на две.
Мы замолчали, мысленно переживая предстоящую разлуку.
— А знаешь, — сказала я, — честно говоря, я думала, что ты меня будешь ругать.
— За что?
— За самоуправство. За то, что приехала сюда, не предупредив.
— Ну что ты…
Нет, все-таки надо было меня отругать. У нас очень жесткая иерархия: он — офицер, я — рядовой. И никаких неожиданностей. Не потому так, что он мужчина, а потому, что он — лучше.
Мы долго целуемся, потом я тихо плачу у него на груди.
— Лучшие дни у нас впереди. Ты верь, — внушает мне Костя.
— Я верю, — хлюпаю я. — Подожди, а что за рейс?
— Рейс как рейс. Посиди минутку, я зарегистрируюсь.
Он возвращается быстро. У нас еще есть несколько минут.
— Что творится в Югославии… — Я невольно вернулась к событиям последних дней. — Неужели будет война?
— Вряд ли.
Мы помолчали.
— Как же так, — начала я. — Ведь там, в Сербии, наверняка есть люди, которые так же любят друг друга, как мы с тобой. И вдруг на них — бомбы! И вот они расстаются; он идет на войну, может быть, она его никогда не увидит больше, а может, увидит изувеченным или мертвым. Как же это так? Так любила его, а он — мертвый. За что? Ведь трагедия какая! Я, наверно, не пережила бы этого — на войну тебя проводить. Костя! Ну как же так? Может, им лучше сдаться сразу? Ну не в рабство же их обратят?! Никто же не будет сидеть в кандалах или мучиться на непосильных работах, как в древние века!
— Ага, наоборот. За предательство еще и денег дадут.
— Тридцать сребреников.
— Ну.
— Но неужели один путь — умирать? Знать, что не победишь, и — умирать?! А дети? Они-то чем виноваты?! Я вот представляю Артема под бомбами. За что? Скажи, Костя, за что?
Он очень мудрый, мой Костя. Моложе меня, а умней.
— Что лучше: где-нибудь на печке умереть или в бою за родину?! Ты что? Давай без паники. Дожидайся меня, все будет хорошо, — пассажиров 477-го пригласили на спецконтроль и посадку, — ты знаешь, я тебя сейчас поцелую, крепко, сладко, и — все. Не ходи дальше, не провожай, — вдруг строго приказал он мне. — И не оглядывайся!
Послушно иду к выходу. Вроде все удачно вышло, благополучно, а внутри — тревога…
Ждать так ждать. Я начинаю привыкать к его командировкам. Один раз в два месяца — обязательно. Он не массовый офицер — инженерный. Часто спрашиваю его: что делаешь на работе? «Гайки кручу». — И смеется.
Самое главное в разлуке — вести себя тихо-тихо. Как медведица залегает на зиму в берлогу, так и я — не живу в такие дни, а двигаюсь словно в заколдованном сне. Все вроде крутится, делается как всегда, но внутренние часы мои выключены, и настоящая жизнь начнется с его возвращением. Тогда я «просыпаюсь» и «расколдовываюсь». Я люблю твердые звездочки на его погонах, люблю казенный запах его кителя, и даже табельное оружие, приятную его тяжесть, люблю.
— Милитаристка я, да? — спрашиваю я у Кости.
Но больше всего я люблю его самого. Люблю уверенную, справедливую, умную силу, исходящую от него, которая от нашего близкого общения, наверно, что-то перестраивает и во мне.
Но теперь надо жить тихо и просто ждать.
Домой я вернулась поздно — Артем уже спал — при включенном свете. На лице его — запечатленная обида. Я немного посидела рядом — разбудить? Но он сам на мгновение открыл глаза, что-то буркнул и повернулся к стене.
И тут позвонила Анохина.
— Ну ты нашла время! — зашипела я в трубку, прикрывая дверь и вытаскивая аппарат на кухню.
Ленку я узнаю, еще не поднимая трубку, — по звонку. В таких случаях телефон посылает сигналы «стильно», экстравагантно-заносчиво, а если его долго не брать, звук становится отчужденно-светским, мол, вы мне не очень и нужны.
— Где ты пропадаешь весь вечер? — ответно зашипела мне Анохина. — Десятый раз уж звоню!
— А чего шипишь?
— Сижу в ванной. Не хочу, чтоб мать слышала.
— А-а-а… Что-то случилось?
Анохина выдержала тяжелую паузу. И бухнула:
— Я беременна.
— Как? — опешила я.
— Что же я, по-твоему, не женщина? — обиделась Ленка. И дальше на меня понесся «поток сознания». Задавая наводящие и уточняющие вопросы, я, наконец, восстановила картину случившегося.
Анохина стала убежденной мужененавистницей после неудачного опыта гражданского брака с неким Володей, работником АТС. Из-за несходства характеров, интересов, социальных устремлений они расстались. Главной же причиной разрыва стало то, что гражданский муж ни разу не выразил даже словесного желания вступить в брак с Анохиной. Но спустя некоторое время сорокалетний Володя вынужден был жениться на пэтэушнице, поскольку она ждала от него ребенка. Пока юная жена лежала на сохранении и в роддоме, Володя, путем настойчивых просьб и низкой лести, вернул расположение Анохиной. Они стали встречаться. Вскоре законная супруга родила мальчика, и семья воссоединилась. Но зато теперь беременна Ленка…
— Что делать? — горько шипела мне Анохина. — Ну, рожу я его, а жить где? Представляешь, в мои годы явиться к матери со свертком?! Ну, это ладно. А жить на что? На ее пенсию? Нищету плодить?
— Аборт — это детоубийство, — нерешительно высказала я где-то прочитанную фразу. Мысль моя неожиданно скакнула:
— А что в Югославии делается…
— Да подожди ты с политикой! — взвизгнула Ленка. — Я тебя спрашиваю: ты пойдешь завтра со мной в клинику?
— Завтра надо, да? — Я пыталась оттянуть неприятную миссию.
— Надо было вчера, — жестко сказала Анохина. — Неделю уж не сплю и не ем. Это Бог меня за блуд наказал!
— Бог ребенком не наказывает, а награждает, — назидательно заметила я.
— Издевайся, бей лежачего… Так я тебя жду завтра в девять, — прощально прошипела Анохина и повесила трубку.
Хорошо, что моя работа не требует ежедневного присутствия — в нашей проектной конторе явка два раза в неделю: вторник и пятница. Времени, когда фирма была НИИ и делала чертежи для серьезных объектов — горно-обогатительных комбинатов, например, я не застала. Зато сейчас мы набили руку на частных заказах — проектируем коттеджи, магазины и даже нестандартные ларьки.
На следующее утро мы с Анохиной двинулись в скорбный путь. Все происходящее казалось мне дурацкой, придуманной игрой; во мне включилась самозащита — толстокожесть, и, сколько я ни пыталась войти в трагизм ситуации, мне это не удавалось.
— Отец ребенка в курсе? — спросила я на всякий случай.
Ленка посмотрела на меня уничижительно, как на вредное насекомое.
— Понятно…
