Дрались мы недолго. Он понял, что полиция может прибыть с минуты на минуту. Сделал обманное движение рукой, я повернулся. В его руке что-то блеснуло. Кастет. Удар. Хруст. В глазах помутилось.
Я не упал. Стоял покачиваясь и вытирал кровь с лица. Медленно спустился вниз.
Девчонка была в истерике. Когда увидела меня, запричитала. Слов благодарности я не слышал, но ей было не до этого. Да и за что благодарить? Цепочку-то араб утащил.
Полиция приехала через полчаса. Они деловито расспросили всех о происшедшем. Один пожилой «ажан» поинтересовался:
— Зачем вы вмешались? Ведь не вас же грабили. Что — бокс любите? Но против кастета это не поможет.
Интересные нравы в этом Париже. Потом парижане мне объяснили, что в случае уличного грабежа прохожие не вмешиваются. Не принято: это дело полиции.
Меня отвезли в больницу, наложили шов, вкатили противостолбнячный укол, выровняли сломанную переносицу. Сказали, что повезло — удар был касательный, так что главное — не сдвинуть нос в сторону, пока не срастется.
Франция, как и вся Европа, расплачивалась за эпоху колониализма. Сегодня пять миллионов французских граждан — мусульмане, выходцы из бывших колоний в Северной Африке. Обитатели «бан-льс» — парижских пригородов. Преступность в этой среде очень высокая, но говорить об этом не принято — обвинят в расизме. Ведь но закону все они — французы.
Но Париж я после этого случая не разлюбил.
* * *
Шел 1986 год. Я готовился к предстоящим экзаменам, отправлял последних «орлов». Приезжал Алекс, чтобы помочь сделать капитальный ремонт в конспиративной квартире.
Вечером в программе новостей передали, что в Финляндии счетчики показывают резкое повышение радиационного фона на территории СССР. На следующий день пресса всего мира говорила о Чернобыле. Советские СМИ, вместе с Горбачевым, еще недавно призывавшим к гласности, молчали три дня. Люди, которых нужно было срочно эвакуировать, беспечно играли в футбол на фоне горящей станции. В Киеве прошла обычная первомайская демонстрация. Власть еще раз показала, как высоко она ценит жизнь своих подданных.
Казалось, что мы могли сделать в такой ситуации? Как можно помочь людям, которые из-за преступного желания режима скрыть катастрофу оказались в смертельной опасности?
Нашим оружием была только информация.
НТС выпустил две листовки. Одну — сразу же после катастрофы. В ней давались сведения о том, что произошло на самом деле, в каком направлении распространяется радиация, и перечислялись основные меры защиты, доступные каждому. Вторую листовку составлял я, она вышла позже и носила чисто информационный характер: в ней были описаны скрывавшиеся от населения нашей страны подробности события.
Катастрофы случаются во всех странах мира, при любых режимах. Но в одних странах власти борются с последствиями этих катастроф, в других — с информацией о них.
* * *
Во Франкфурт я вернулся летом 1986 года. Первоначально обсуждались два варианта: возобновление работы с «орлами» в Германии и создание участка в Дании. Бригитта сказала, что я должен найти квартиру в городе. Эдуард Гинзбург предложил снять квартиру с ним на паях, так как для одного это было слишком дорого. Я согласился и сообщил об этом варианте в Штаб. К моему удивлению, Бригитта возмутилась и сказала, что об этом не может идти и речи: квартира должна быть конспиративной! Я ответил, что конспиративная квартира в маленьком по масштабам Европы Франкфурте (ночью там население было 800 тысяч, днем — 2 миллиона, так как многие жили за городом) — это абсурд. В городе жило слишком много эмигрантов, связанных с НТС. «Конспиративной» она будет месяц - два от силы. Зачем эти глупые игры в казаки-разбойники? Но она была непреклонна. Я ответил, что тогда придется мне из «Закрытого сектора» уйти. Так дело не пойдет. Она быстро согласилась.
С тогдашним главным редактором «Посева» Елизаветой Романовной Миркович я беседовал до этого. Было понятно, что в «Кустах» я долго не останусь. Она согласилась принять меня в редакцию. Переход из одного сектора в другой в НТС был не такой уж большой редкостью. Она сама раньше была сотрудником «Кустов».
* * *
Елизавета Романовна Миркович. Урожденная баронесса фон Кнорринг. Мать ее — урожденная Бенуа. Она лишь успела родиться в России: в Гражданскую родители вывезли ее за границу. Русский Берлин.
Когда по немецкому телевидению демонстрировали исторический фильм о приходе к власти Гитлера, я спросил Елизавету Романовну о ее впечатлениях.
— Фильм?! Нет, дорогой, я его не смотрела. Я ведь все это своими тазами видела. Зачем мне фильм?
Она рассказывала, что после прихода нацистов к власти они пытались объединить под своим руководством все эмигрантские организации. Почти никто не согласился. НТС тоже предпочел «самораспуститься», а на самом деле — ушел в подполье. Во время войны Елизавета Романовна побывала на оккупированной советской территории со своим мужем, который работал в строительной фирме — строил мосты. В Днепропетровске она познакомилась с Евгением Романовичем. Именно благодаря ей он вступил в НТС.
В 1945-м она была в Берлине и видела его штурм советскими войсками.
— Многие немцы помнили русских но Первой мировой: высоких, здоровых солдат. А тут будто серые мыши сновали по улицам. Оказывается, массовое недоедание в двадцатых сказалось на среднем росте всего населения! Изнасилования немок тогда были нормой. Помню, как мама приходит и сообщает, что соседка рассказала, как ее солдаты семнадцать раз изнасиловали. А потом подумала и добавила: «И ведь считала же!»
Когда солдаты ворвались в их дом, мать встретила их у дверей и сказала, что здесь — русские. Один из них увидел на стене икону: «А у вас еще есть?» Мать ее подрабатывала рисованием маленьких бумажных икон. Вскоре у их дверей выстроилась огромная очередь: среди хаоса и выстрелов молодые солдаты, воспитанные в атеизме, хотели получить по иконке!
Делу НТС она была предана до смерти. Ее мужу это не нравилось, и, когда он поставил вопрос «или — я, или — НТС», они развелись.
Елизавета Романовна долго работала в «Закрытом секторе», писала разработки для операций. Потом стала главным редактором журнала «Посев».
Седовласая почтенная дама, почти всегда с сигаретой. Характер у нее был отнюдь не женский. Она умела жестко и упрямо стоять на своем, сочетая это с удивительной обаятельностью. Иногда вспыльчивая, но отходчивая и добрая. По английской привычке я стал называть ее «мэм». Прижилось, обращение весьма почтительное, Елизавета Романовна не возражала.
Жила она на севере Франкфурта, в районе под названием Борн-хайм, в одном подъезде с Норемским. Она любила выступать на собраниях и конференциях. Со смехом рассказывала, как на одной из посевских конференций кто-то затронул вопрос о том, на какую из дореволюционных российских партий больше всего похож НТС. Елизавета Романовна поднялась на трибуну и сказала, что политически Союз, наверное, больше похож на октябристов или кадетов, но по духу и жертвенности — на эсеров. Аплодисменты.
