– Ох вы, русы! – засмеялся Миленко, глядя на мокрую, вскобку стриженную голову своего побратима, невольно повеселев от того, что Лехпусть на миг, но скинул тяжесть с души. – Вы, русы, – медведи! Яслыхал, что по зимам вы спите в берлогах, а лишь только развеснеется, выходитена свои поля.
– Коли так, – ни с того ни с сего разобиделсядолговязый Панько, – то вы, сербияне, – козлы горные! У вас дажекраина такова есть – Черногория!
– Черногория – та же Сербь, – улыбнулся Миленко. –Скажут тебе – черногорец, значит, то серб. Я сам черногорец. И кралевич Марко,герой наш, был черногорец!
– Что ли горы в той краине черны? – не унимался Панько.
– Горы?.. – рассеянно отозвался Миленко, вновьпринимаясь за еду. – Горы? Нет, они зелены: лес на них стоит. Сини горыесть, когда издали глядишь… Вот говорят: Белая Русь, так что же, земля в нейбела?
– Бела, – промолвил Волгарь. – От снега бела. И вВеликой Руси, и в Белой, и в Малой!
Он ознобно передернул плечами и умолк, более не слышатоварищей.
…Давненько же расстались мы с Алексеем Измайловым! Позднейосенью 1759 года он очертя голову пустился в путь неведомый, не помышляя, сыщетли славы и новой чести себе или же низринется в бездну отчаянную всякого зла,желая как можно скорее очутиться подальше от Нижнего Новгорода – средоточиязлых шалостей своих, и от Москвы, от Измайлова, где отец его, князь МихайлаИванович, должно быть, уже получил и прочел прощальное послание своегонепутевого сына, и отвратил от него взоры навечно, и обратил любовь свою навновь обретенную дочь…
Нет, собственное прошлое не прибавляло бодрости испокойствия Алексею; и в смятении своем он почти и не замечал пути своего:резко на юго-запад, на Рязань, Орел, Курск, а затем на Полтаву – неустанныйпуть прочь из сердцевины России к ее окраинам.
Понятно, Сечь нынче была уж не та, что век или даже полвеканазад! Лишившись большинства своих вольностей, делавших ее почтисамостоятельным государством в пределах Малороссии, Сечь, однако же, оставаласьпрежнею преградою меж миром христианским и мусульманским, миром православным икатолическим; все так же обороняя юго-западные рубежи России в том краю,который малокровным европейцам чудился неким преддверием ада; ну, а запорожскимказакам представлялся землей обетованной, несмотря на его пустынность, летнийзной, зимнюю стужу, страшное безводье и губительные ветры. Сюда почти не могладосягать ни рука царского чиновника или пана-тирана, ни власть гетмана; здесьмолодцам нипочем были татары и турки. «Сичь – мати, а Великий Луг – батько!»,«Степь та воля – козацькая доля!» – этим все сказано.
В селе Старый Кодак, куда попал Алексей, стоял компанейскийполк – один из немногих оставшихся после 1726 года, когда русское правительство,косо смотревшее на компанейские полки, ибо они были в особой чести приМазепе-предателе, резко сократило их число, позволив, однако, выполнять прежниезадачи: в отсутствие боевых действий охранять рубежи империи и блюсти порядоквнутри южной Малороссии.
Сотником полка был Василь Главач. За сорок прожитых годов ненажил он никакого добра, кроме семнадцатилетней дочки Дарины, прижитой им отвеселой полтавчанки (на грех, как известно, мастера нет!), а после ее недавнейсмерти взятой отцом к себе. Дарина стала любимой сестрой всей сотни благодарясвоему необычайно легкому, веселому и приветливому нраву.
Не быв совершенно хороша лицом, она при своих черных очах ирумяных щечках гляделась лучше многих красавиц. Алексей редко встречал в жизнидевушку, умеющую способнее Дарины так обольстить на минутку юнца и вместе с темпривлечь к себе уважение седой головы. Чем-то она напоминала ему Лисоньку, вчем Алексей изо всех сил старался не признаваться даже себе. Не то чтобы сновастал он искать отрады и любви: любить он с некоторых пор зарекся. Но всякаяпечаль имеет свое время; и он невольно стремился нравиться пригожей дивчине.Впрочем, Алексею и стремиться к сему не надо было, ибо не встречалось ему ещеглаз, кои не вспыхнули бы зазывно или не потупились стыдливо при виде его. Изнакомство его с Дариною неминуемо уподобилось бы соединению огня с соломой,ибо Василь весьма к бравому москалю благоволил и с охотою принял его в своюсотню, как то водилось на Сечи, под выдуманным прозвищем, а не истинным именем.Алексей нынче звался, на малороссийский лад, Лехом, а вместо фамилии взялкличку Волгарь. Никак не мог он отделаться от воспоминаний о сей роковой реке!Развитию бурного романа Леха и Дарины мешал один лишь казак по имени СлавкоВовк.
Алексей всегда был способен к языкам, а освоив украинскийсловник Памвы Берынды, сыскавшийся у Василя, к тому же имея каждодневнуюразговорную практику, вскоре лихо балакал и писал по-малороссийски. Он оказалсяистинною находкою для Главача, ибо Василь, удальством своим уевшийся и туркам,и панам-ляхам до того, что они награды назначали за его буйную голову, делалсятише малого дитяти, когда дело шло о какой-либо бумаге. К тому же Волгарь,худо-бедно, был в прошлом человек служивый; и ему удалось убедить и сотникаГлавача, и полковника Вишню, что знание некоторого воинского артикула никак неповредит казакам, ибо случалось им и бунтовать супротив начальства из-заопоздавшего жалованья, и приказы мимо ушей пропускать, а в мирную пору бывало,что в дуле толстенной, будто пан обозный, гакивницы [49] вилисебе гнездо вороны…
Аккуратностью и педантичностью своею Лех Волгарь достигположения помощника пана сотника, и вопросы насаждения дисциплины Главаччастенько и с охотою вверял ему.
И вот однажды утром на поверке Волгарь не обнаружил в строюСлавка. По прошествии небольшого времени оказалось, что он храпит подгакивницею, распространяя крепкий запах вчерашнего перегара.
Лех счел себя обязанным (к собственному удовольствию)наказать Славка. Но без злости, а весело. Чего не делает бес, когда разум молоди своеволен?.. Леху ничего лучше не вошло в голову, как велеть уложить спящегона козлы, закрытые досками, и в виде усопшего принять от сотни последнеецелование.
Затея не самая умная… Казаки ж восприняли ее с неожиданнымвосторгом: заносчивого и привередливого Славка в сотне недолюбливали.
Приволокли попа; после трех чарок оковитой [50]он сделался покладист и протяжно затянул, махая кадилом: «Со святыми упокой!»
Очнувшийся Вовк обнаружил, что руки его сложены на груди,пальцы обжигает стекающий со свечки воск, а над лицом его то и дело склоняютсяскорбные однополчане и с приговорками вроде: «Жаркого огоньку тебе на томсвете, пане-брате!», «Горячей смолки тебе за шиворот!» – крепко лобызают его влоб, немилосердно щекоча отвислыми усами.
