Каких тебе денег? У нас что, ребенок? Пожили три месяца – и привет… на мой век баб хватит… вон все вещи в одной сумке… постирала – умница. Кристина хмуро тычется по углам, обнаруживая пропажу за пропажей. Северо-восточный ветер ударяется в стекло. Долетит до села, заскрипит старая яблоня, но не проснется Андрей Семенченко – подле молодой жены. Не вернусь, не хочу их видеть.
Предъявите документы, девушка. Ведь я одета как все… почему меня всё время останавливают? Да у тебя на лбу написано, что хохлушка. Три месяца имеешь право без регистрации… покажи билет. Билета нету – гони монету. Такого лица в Москве не увидишь, у нас так не глядят. Так смотрят в простор, так вскидывают брови на дальний гром. Пропустите Кристину – она всё равно прорвется.
СМЕРТНЫЙ ГРЕХНа дворе тридцать седьмой год, Варе идет восьмой, но о школе думать не приходится: хирурги, пока их не посадили, тщатся остановить у нее редкостную костную болезнь. Долго провозились, года четыре. Уж бомбы падали – отец носил большую больную Варю на руках в бомбоубежище, мама маленького Колю. От левой Вариной ноги всё же кой-что осталось, и когда переломилась война, коренастая девочка пошла на костылях в школу, любуясь золотыми шарами и мальвами, упрямо цветущими в палисадниках. Широколицая, с двойным медным обручем в коротко стриженных волосах, вот сидит дома за столом, учит Колю писать палочки. Солнце село в тучу, завтра будет дождь – как хорошо! Под окнами ихней пятиэтажки крыша двухэтажного деревянного дома. Там живут, варят, стирают, пляшут – весело! Дальше тоже двухэтажный кубовастый с одним подъездом дом, там своя жизнь. За пустырем – разбомбленный кирпичный, покрывшийся землею, заросший травой пастушьей сумкой и затейливыми репьями. Тихо, уютно, с неба ничего не падает, окромя звезд. Коля старается, Варя вырастет – станет учительницей. Ложится вечер, из дощатых будок-уборных по ту сторону улицы тянет будь здоров. Мать говорит умиротворенно:
Встретить ночь готовится природа,
Запахи отвсюда понеслись.
Варя улыбается, будто не дерьмом пахнуло, а выпиской из тысячи больниц. Переведите стрелку больших часов. Вон она, двадцатидвухлетняя, только что поступившая в ленинский пединститут, давно уж без костылей, в ортопедических ботинках и с перманентом – подле матери душным днем на скамейке бульвара. Генералы с широкими лампасами тянут как вальдшнепы к себе в академию. Опять Варя улыбается, поджав ноги под юбку.
Директриса школы рабочей молодежи училку русского языка и литературы Варвару Ильиничну любила, пока та делала перманент и носила крепдешины с оборками. Как только подчиненная поступила в заочную аспирантуру да остриглась под мальчика – живо разлюбила. Не только разлюбила, но и выжила – не выпендривайся. Варя работает в методкабинете радиотехникума, начальника зовут Маркел. Ce bon Marcel ворчит: «Уж Вы как пойдете работать, Варвара Ильинична, только знай останавливай». Ничего, привыкла ничего не делать, хоть привычка далась трудно. Сейчас склонилась под лампой над столом в диссертационном зале ленинки, нагородив близ себя пирамиду книг. Соискатель из Тюмени – здесь все только и делают, что ищутся – возьми да и присунься ще близче. Спросил, где тут столовая, и предложил пойти вместе. Когда Варя захромала по длинному переходу - обычные туфли без каблука с подложенным в левую супинатором – взял под руку. Таково-то длинен оказался переход, что и доселе они идут, почти полвека… золотая вокруг елочки свадьба. У Михайла Аркадьича Зильберга к тому моменту, как свернули мимо вахтера за стеклом в искомый переход, уж было в Тюмени трое детей – два сына, середняя дочь. Невысокий, полнеющий, кудреватый блондин с плавающим взглядом голубых навыкате глаз. Варя искоса взглянула ему в лицо своими светло-карими и в мыслях молвила: вот он.
Отца уж не было в живых, совсем желторотый брат Коля женился на девушке Любе чуть его постарше. Та спроворила размен квартиры, и Варя с матерью год как ютились в коммуналке. Михал Аркадьич стал приезжать из Тюмени в командировки. Соседям было сказано – ответработник с периферии (на самом деле преподаватель истории КПСС). При организованном дефиците гостиничных мест хорош был тот приют, что и за год от тебя не уплывет. Еще переведите часы. У Коли с Любой двое сыновей. Оставили псу под хвост выменянную комнату, тоже в коммуналке, получили квартиру чин чинарем. Незлобивые Варя с матерью чаевничают у них, рядом крутятся дети. Люба о погоде: пасмурно сегодня. Варя: а Михал Аркадьич такие дни любит… он только жары не переносит. По телевизору Шостакович. Варя вступает согласно неведомой партитуре: а Михал Аркадьича Шостакович раздражает… ему больше нравится, когда я пою «Жаворонка». Матушка Татьяна Антоновна трогает ее за локоть, шепчет: «Не поминай господа Бога твоего всуе». Варя не слышит, заливается жаворонком: Михал Аркадьич звонил… перебирается в Иваново! Спрашивать – с семьей или без семьи – нельзя. Надо слушать и кивать.
Из Иванова приехать раз плюнуть, и дочь Михал Аркадьича Шура уж замужем в Балашихе. У нее обычно и останавливается, не всегда извещая Варю о своем приезде. Годы идут, Варя сияет – считает себя Богом взысканной: ей немного нужно. Какая-то троюродная сестра Татьяны Антоновны, некогда облагодетельствованная в сиротстве ее отцом, оставила бедной кузине по завещанью сумму, коей с малой добавкой хватило на первый взнос в кооператив. Въехали в двухкомнатную квартиру. В человеческих условиях Михал Аркадьич согласен иной раз погостить, но бранит люстру и занавески. Варя не меняет – просто нет денег. Дети Михал Акадьича из Иванова разлетелись все – остался в четырехкомнатной квартире с женой Розой Семеновной. Та хворает, он жалуется Варе: «Растренированный человек!» Племянники Варины женились, родили своих детей, а Татьяна Антоновна всё усыхает: просвечивают запястья, и под тонкой кожей видны сочлененья лобных костей. Тут гром с ясного неба: умерла Роза Семеновна. Варя звонит Михал Аркадьичу чуть что не каждый день, он недоволен. Татьяна Антоновна в те поры лежит с тяжелым бронхитом. Стоит ноябрь – бесснежный, с ветрами и ранними морозами, только некому нарисовать последний лист на стене кооперативного дома напротив. По телевизору «Невинный» Висконти – сплошная гласность и открытость миру. Входит дочь со стаканом молока, которое почему-то страшно пить. Выпила, и скоро сон навалился – снилось северное сиянье да белый медведь. Когда дочь затворила под утро окно, что с вечера раскрыла над опоенной снотворным матерью, Татьяна Антоновна от сильного жара в сознанье не уже пришла. В наскоро натопленной электрообогревателем комнате молодой врач скорой сказал жалостливо: «Эх, бабушка!». Смерть под восемьдесят не диво. Если боги дадут свершиться седмице десятой, ранним не будет тогда смертный конец для людей. Наконец-то выпал чистый снежок, с трудом устлал мерзлую землю: ветер долго его сметал. Смерть мягко стелет, да жестко спать. Татьяна Антоновна в гробу лежала такая маленькая. На руки я поднял мать, и так она была легка, что я заплакал. Никто не отнес ее, легонькую, посадивши себе за спину, к первому снегу на Нарояму. Михал Аркадьич, теперь преподаватель истории отечества, заглянул через три недели после похорон, выразил соболезнование, вздохнул: «Ну что ж, она свой ресурс отработала». Ночевать не остался – поехал в Балашиху. Варя не скоро осмелилась позвонить в Иваново – а ей отвечает другая пирожная мастерица, горшечная пагубница. Больше звонить не решилась. Поставила свечу за упокой материной души – не горит свеча, гаснет. Пришла домой с неугодной Богу свечкой. Легла, ворочалась, выпила снотворное. Ей приснилась пустыня, жажда и собственные запекшиеся губы. Утром позвонила в Иваново. Ответил, заикаясь, Михал Аркадьич: «В-варя, почему ОНА ко мне… к нам с Ириной приходит?». Варвара Ильинична заплакала в трубку.
