Я сидел и молчал, сам не знаю почему. Поначалу собирался что-то сказать, а потом увидел, как он ключ вытащил, и… не знаю, захотелось, что ли, секрет его выведать. Он что-то достал, снова запер ящик, и тут я шевельнулся. Он услыхал, вздрогнул и обернулся. А я включил свет и хотел было пошутить — мол, бродят тут всякие по ночам — и вижу у него в руке цепочку…
— Какую цепочку? — спросила я, уже зная ответ.
Фрэнк встал, подошел к камину. Достал из нефритовой шкатулочки в виде курицы маленький ключик и направился к секретеру. Он проделал то же самое, что шесть лет тому назад проделал Уилл: поднял деревянную шторку и начал один за другим открывать ящики, как в китайской головоломке. Крошечный ящичек был запрятан так глубоко в столе, что я подивилась искусству столяра, смастерившего эту вещь. Фрэнк просунул в ящичек два пальца и что-то достал, а что — мне не было видно. Я протянула руку, он разжал кулак, и мне на ладонь скользнула холодная, словно вырытая из земли, золотая цепочка Лилы с маленьким топазом. Мой подарок ей на восемнадцатилетие.
Говорить я не могла. Дышать тоже.
«И цепочка пропала», — сказал папа, когда звонил мне из морга в Герневилле.
Я поднесла цепочку к свету. Вспомнилось все: как я прижимала к уху трубку и вслушивалась в серый папин голос, как еще не могла поверить в смерть сестры, но страшно переживала из-за цепочки — горько было и обидно, что кто-то украл ее. Дешевенькая безделушка, но Лила обожала ее и никогда не снимала. И дело было не в цепочке, а в том, что она любила меня.
Двадцать лет я жила с мыслью о смерти сестры, человека, которого любила больше всех на свете. Но ведь и она тоже любила меня, всей душой, такую как есть, — теперь я могла напомнить себе об этом. И ее скрытность в последние месяцы, и нежелание рассказать про Питера Мак-Коннела ничего не меняют. Она бы рассказала, все-все рассказала рано или поздно, я знаю, что рассказала бы. Просто она еще не добралась до этой части истории.
Ошеломленная, я не могла ни говорить, ни даже плакать. Это был шок. Но и громадное облегчение — у меня в руках была ее цепочка. Частичка истории моей сестры, моей собственной истории.
Тридцать семь
А потом все те слова, что я ждала двадцать лет, хлынули потоком.
— Мне даже не пришлось допытываться, Уилл сам заговорил. Все повторял: «Это был несчастный случай!» А я никак в толк не мог взять, о чем это он. «Какой несчастный случай?» — спрашиваю, а он: «Она мне нравилась, я бы ее и пальцем не тронул!» «Кого?» — спрашиваю. И тут он назвал ее по имени, в первый и последний раз. «Лилу Эндерлин».
Вот как оно обернулось. Парень, который много лет назад помог нам с Лилой завести машину, тот самый, на кого я с интересом поглядывала, скучая на ферме, тот, который не удостоился даже краткого упоминания в книге Торпа, — в нем, оказывается, все дело.
— Помните, я пристроил Уилла в гостиницу, когда Нэнси выставила его за дверь?
Я кивнула, сжав цепочку в руке так, что кулон впился в ладонь.
— Работы он, конечно, не нашел. Искать-то искал, да только не брал его никто. Те деньги, что я ему дал, скоро вышли, из гостиницы пришлось съехать, спал в машине. На еду и на бензин зарабатывал гитарой — пел на улице. Самым прибыльным оказалось ночное время, когда люди из баров разъезжаются по домам. Уилл отправлялся на станцию, перепрыгивал через турникет на платформу, садился на землю рядом с открытым футляром от гитары и начинал играть. А вокруг подгулявший народ в ожидании поезда — послушают и расщедрятся. Уилл, вообще-то, классно играл. И к людям у него подход был. Если выдавалась хорошая ночь, по двадцать-тридцать баксов огребал. На прокорм, на горючее или там на кино хватало, а вот на гостиницу, во всяком случае на приличную, — никак. Он ведь хотел держаться подальше от притонов, знал, что там его снова затянет, а он решил вконец завязать с наркотиками. Да он еще и откладывал понемногу — думал скопить деньжат и снять студию, чтоб записать кое-какие новые песни. Говорил, что все это только ради Талли. Назначил себе срок — три месяца без наркоты. Сумеет продержаться, не сорвется — значит, выкарабкался навсегда. А через три месяца вернется на ферму и докажет мне, что переменился и может быть настоящим дядей.
И вот однажды ночью сидел он на станции, уже собирался закругляться, последнюю песню допевал, и вдруг видит — вдоль путей в его сторону идет симпатичная женщина. Подходит она ближе, и он понимает, кто это. Он голову опустил — не хотел, чтоб она его узнала, стыдно ему было. А она остановилась рядом, заглянула ему в лицо, послушала-послушала и говорит: «Это ты, Уильям?»
Фрэнк рассказывал просто, без затей — ничего не приукрашивал, не делал ни драматических пауз, ни выразительных жестов, но я видела Лилу как живую. Вот она в своей зеленой вельветовой юбке, в черном пальтишке и кедах подходит к старому знакомому, чуть наклоняет голову, вглядывается. Я слышала ее голос. «Это ты, Уильям?» — спрашивает она дружелюбно и участливо, без малейшего осуждения.
— Это была ваша сестра, — продолжал Фрэнк. — А Уилл, переборов стыд, понял, что ужасно рад ее видеть. Она собиралась ехать домой, была чем-то расстроена. Уилл не стал допытываться, отчего да почему, не хотел совать нос в чужие дела. Они чуток поболтали о том о сем, а потом она и спрашивает, как, дескать, у него дела. И по тому, как она это спросила, Уилл понял, что она догадывается — неважнецкие у него дела. Но он прикинулся, будто ничего такого — просто черная полоса. Пройдет, ничего страшного. Ну, они еще постояли, и Лила глянула на станционный павильон. В тот день на станции «Монтгомери-стрит» что-то стряслось и ее поезд должен был подойти не раньше чем через полчаса. Уилл предложил подождать вместе с ней, потому как ночью на станции небезопасно, но она отказалась: мол, неудобно его задерживать. Тогда-то он и сказал, что у него тут неподалеку машина, и предложил подвезти ее домой. Она отнекивалась, но Уилл уверял, что его это нисколько не затруднит.
Я слушала с ощущением, будто смотрю «ужастик», где героиня идет навстречу смерти. Сценарий написан, и фильм давным-давно снят, а все равно хочется крикнуть: «Стой!» «Не ходи!» — мысленно умоляла я, зная уже, что она села в ту машину. Не переписать сценарий, и пленку назад не перемотать…
— На Рыночной улице Уилл вдруг вспомнил про ваш домик на Русской реке. Лила рассказывала о нем, когда Дороти жила у нас на ферме. Уиллу чертовски хотелось помыться, отсидеться где-нибудь в тихом месте, дух перевести, он недолго думая и спросил, нельзя ли ему там пожить. Лила-то, кажись, не против была, но сказала, что не может разрешить. Дескать, домик не ее, родительский, а им такое дело точно не понравится. И тут все пошло наперекосяк.
Я вот толкую вам про то, каким славным малым был Уилл, я и сейчас верю, что душа у него была добрая, но было в нем еще какое-то… не знаю, как сказать, — упрямство, что ли. Если что вобьет себе в голову — вынь ему да положь, а станешь мешать, так упрется еще сильнее. С одной стороны, это говорит о сильном характере, ведь спору нет, своим успехом его группа по большей части обязана моему брату с его упрямством. Но с другой — внушало страх. Если втемяшится ему в башку разумная, по его понятию, мысль, а кто-нибудь встанет поперек дороги, так он терял всякое представление, что можно и чего нельзя. Той ночью, я уверен, так и произошло. У него просто вырубило мозги.
