— Вы говорили, что он объявился у вас рано утром через месяц после того, как вы его выгнали, — напомнила я. — И что дальше?
В комнате было полно стульев, но Фрэнк присел рядом со мной на диван, всем телом повернувшись ко мне. Большой грустный человек. Там, на поле, возле Дороти, был добродушный весельчак, а теперь, когда мы сидели так близко, что колени соприкасались, стала заметна застывшая в его глазах глубокая печаль. Такая, что не дает дышать. Я подумала о его жене. Каково это — жить бок о бок с этой печалью? Просыпаться поутру и видеть эти грустные глаза, целовать губы с горькими складками, слышать, как тебя окликает этот невеселый голос.
— А я ведь так и не придумал, что скажу вам, когда вы объявитесь, — признался Фрэнк. — Десятки раз представлял себя и вас в этой самой комнате или на кухне, а то на крыльце, и все думал — как скажу вам, какими словами… да так ничего и не решил.
У меня в голове все смешалось. Я терялась в догадках. Ну бросил он своего непутевого братца в гостинице, и что? Какое это имеет отношение к истории, которую я ждала услышать, двадцать лет ждала?
— Он был сам не свой, — заговорил Фрэнк. — Рыдал в голос. Я было подумал, что он опять сорвался, по-крупному. Но сколько раз я видал его и пьяным вдрызг, и под дурью — не сосчитать, а такого — никогда. Жена с дочкой гостили в Аризоне у родителей Нэнси, так что на этот счет можно было не беспокоиться, и все же мне было не по себе. Если честно — боялся я его, a такого со мной не бывало даже в худшие его времена. Ну, включил я свет на крыльце, вышел. На дороге урчала на холостом ходу его машина. Я велел ему выключить мотор, он так и сделал. Я заметил, что машина вся исцарапана, колеса в грязи, на стеклах дохлые мошки, а ведь если он о чем и пекся, так это о своей машине. Бог его знает почему. Развалина, а не машина, допотопный белый «шевроле», но Уилл в нем души не чаял. Может, оттого, что под крышей-то он подолгу не живал — не по карману ему квартира, так машина и была для него домом. Сам мог не умыться, а машину помоет, стекла протрет. А тут такое…
Потом возвращается он на крыльцо, я спрашиваю: что, мол, стряслось, а он не говорит. Твердит, что вляпался в дурную историю и что помыться бы ему да где-нибудь поспать. «Ты, — говорит, — не думай, я в завязке. Как ты меня вытурил, так никакой дури». Сам не пойму почему — может, в глазах у него что-то такое было, может, в голосе, — а только я ему поверил. Но чувствовал — в какой бы переплет он ни угодил, в этот раз дело гораздо, гораздо гаже, чем наркотики. И так-то скверно у меня на душе стало, но ведь родная кровь — брат. Не мог я выставить его за дверь.
Ну, помылся он, я ему чистую одежду дал, пожарил нам обоим яичницу с беконом. Он на еду набросился, будто несколько дней не ел, пять не то шесть стаканов молока выпил. Я все пытался вытянуть из него, что же такое приключилось, а он как язык проглотил. Только и сказал, что совершил нечто ужасное, но не нарочно — мол, несчастный случай вышел. И теперь он не знает, что ему делать, куда деваться. Не будь он мне братом, я бы сразу в полицию позвонил. А так — рука не поднялась. Почему-то вспомнился один случай… Уиллу тогда было семь, мне — шестнадцать. Я шел домой из школы через лес и вдруг слышу, в кустах мальчишки ржут, я — туда, поглядеть, что такое. А там два пацана из четвертого класса прижали Уилла к дереву и мочатся ему на ноги, прямо на новенькие кроссовки, белые с красными полосками, которыми он так гордился. Уилл парнишка не мелкий, но ведь эти были на три класса старше. Он выглядел таким беспомощным, таким испуганным, изо всех силенок старался не разреветься. Никогда не забуду взгляд, которым он на меня посмотрел, — взгляд бесконечной веры и надежды. Тут уж я дал себе волю, всыпал пацанам по полной. Больше к Уиллу никто не приставал. Вот об этом-то я и думал в тот вечер, глядя, как Уилл расправляется с яичницей. Говорил себе: ты за него в ответе.
Через несколько дней вернулась Нэнси. Уилл — трезвый, выбритый, тише воды ниже травы. Она позволила ему остаться. И после этого у нас с ним никаких проблем не было. Он работал на ферме, возился с Талли. К тому времени девчушка, которая купила Дороти у вашей сестры, переехала и оставила лошадь у нас. Уилл ухаживал за ней как за своей собственной. Ездить на ней не ездил, а стойло убирал каждый день, кормил, чистил, водил на водопой к ее любимому ручью. В жизни не видал, чтоб кто-нибудь так заботился о лошади. Он жил у нас уже несколько недель, когда однажды за ужином Нэнси вдруг спрашивает: а что сталось с той милой девушкой, которая привела нам Дороти? Мы с ней стали вспоминать, как же ее звали? Знаете, как оно бывает — у обоих на языке вертится, а никак не припомнить. И тут Уилл тихо так говорит: «Лила». И сразу встал из-за стола и пошел к себе. Сказал, что неважно себя чувствует.
Перед сном Нэнси пошла его проведать, но он ей не открыл и еще дня два не выходил из своей комнаты. Странное дело, но мы и знать не знали, что Лилу убили. Уже много позже я нарочно просматривал газеты за то время — громкое было дело, а мы ни сном ни духом. Я так думаю, нам было не до того, что творится вокруг, потому как мы из сил выбивались, чтоб настоящими фермерами заделаться, да и родителями были еще совсем зелеными.
В общем, имя вашей сестры в следующий раз всплыло только шесть лет тому назад. Нэнси и Талли уже спали, я сидел в этой самой комнате у камина. Смотрел на огонь, слушал, как потрескивают дрова. Вдруг шаги на лестнице. Должно быть, Уилл меня не заметил, иначе нипочем не сделал бы того, что сделал…
Я глубоко вздохнула и зажмурилась. Хотелось потянуть паузу, как-то подготовиться. Сейчас история изменится раз и навсегда. Еще мгновение — и книгу Торпа, единственную известную мне версию последних дней Лилы, можно будет сдавать в утиль. И что странно — история, поведанная Торпом, так колоритна, так убедительна, каждое предположение подтверждено кучей фактов, каждое слово направлено на то, чтобы убедить читателя: все это произошло на самом деле и произошло именно так. И тем не менее я верила: подлинной была не она, а история Фрэнка, бесхитростная и простая.
Я и хотела и не хотела слушать дальше. Так бывало в детстве, когда после ужина мы с Лилой забирались к папе на колени и он рассказывал нам историю про золотую руку. «Отдайте мне мою золотую руку!» — жутким басом хрипел папа, а мы с Лилой визжали от ужаса и восторга и ждали, что вот сейчас, сейчас он вскинет руки, схватит нас обеих и вскрикнет: «Попались!» Я всегда думала, что это его любимая «страшилка», а когда подросла, он признался мне, что других просто не знал.
— Уилл подошел к тому столу, — Фрэнк показал на старинный дубовый секретер, — вынул из кармана ключи и принялся один за другим открывать маленькие ящички, пока не добрался до того, который искал. После автомобиля секретер был единственной стоящей вещью в его хозяйстве. Его оставила Уиллу наша двоюродная бабка, а когда родители продали дом, ему негде было его держать, ну я и взял секретер на сохранение. Но ключ всегда был только у него. Мне нравилось, что эта штуковина стоит у меня, — Уилла где-то носит по жизни, а я погляжу на нее, и вроде брат ближе. Что он там держал, точно не знаю. Время от времени Уилл его открывал и убирал в какой-нибудь из ящиков то газетную вырезку про свою группу, то корешок от билета или фотографию.
