Тот весело подмигнул, довольный произведенным эффектом, прощально махнул рукой и скрылся в ночи.
Маруся огляделась и увидела сияющего Франка с большим букетом белых тюльпанов. Он тоже ее заметил, расплылся в улыбке, поспешил навстречу и галантно поцеловал ей руку.
— Здравствуйте, Мария Сергеевна! Добро пожаловать в Бельгию!
— Здравствуйте, Франк! — улыбнулась Маруся, принимая цветы. — А где же Юлька? Хотя, — спохватилась она, — здесь уже одиннадцать, а в Москве вообще час ночи. Правильно сделала, что не приехала. Пока доберемся до вашего Зебрюгге, уже и ночи конец. Пусть поспит, — уговаривала она себя, хотя было очень обидно, что дочка не встретила ее в аэропорту. — А с ней все в порядке? — вдруг вспомнила Маруся свои подозрения и заволновалась. — Ничего не случилось?
— Ничего такого, что могло бы вас огорчить, — горячо заверил Франк. — Она просто осталась дома и ждет вас с огромным сюрпризом.
— Неужели научилась готовить?
— О нет! — театрально закатил глаза Франк. — Боюсь, что эту вершину ей не взять уже никогда.
— Что-то вы не очень смахиваете на умирающего от истощения, — не удержалась теща.
— Это я пухну от голода, — доверительно пояснил зять, распахивая перед ней дверцу автомобиля.
Всю долгую дорогу до Зебрюгге Маруся пыталась перевести разговор на Юльку, но Франк, изображая заправского гида, не закрывая рта комментировал мелькающие за окном пейзажи.
«Чистый калмык, — с досадой думала Маруся. — Что вижу, о том и пою…»
Самое главное, что и разглядеть-то все равно ничего не удавалось — ночь, кромешная тьма.
По мере приближения к Зебрюгге волнение ее все возрастало, она уже ничего не видела и не слышала вокруг и буквально ворвалась в двери дома, отпихнув медлительного Франка.
Юлька стояла в просторной гостиной, покачивая на руках спящего младенца.
Маруся замерла, прижимая к груди букет, не в силах вымолвить ни слова. Из шока ее вывела вспышка фотокамеры, которую успел подхватить проявивший на сей раз невиданную расторопность Франк. Она погрозила ему пальцем и сдвинулась наконец с места.
— Боже мой, Юлька! Как же ты могла! Я ничего не знала! Даже думать не думала… — Она жадно всматривалась в крохотное личико. — Это девочка?
— Девочка. Правда, хорошенькая?
— Прелестная! А как вы ее назвали?
— Мария, — гордо сказал Франк. — В вашу честь. Ну и, конечно, немножко в честь Девы Марии.
— Мамочка, ну что ты плачешь? — Юлька осторожно передала малышку мужу и кинулась к матери. — Радоваться надо, а ты в слезы!
— Я радуюсь, Юлька, радуюсь. Ты даже представить себе не можешь, что сейчас со мной происходит. Ну, дай на тебя посмотреть…
Она отстранила дочку и окинула ее оценивающим взглядом. Юлька поправилась, повзрослела и больше не походила на озорную старшеклассницу — молодая, красивая женщина, спокойная и счастливая.
— Господи! — сказала Маруся. — Как же я соскучилась! Если бы ты знала, как мне тебя не хватает.
— Я знаю. Мне тоже очень тебя не хватает. Но теперь-то мы наговоримся вволю. Я все тебе покажу, будем ездить…
— А как же малышка?
— Когда с собой возьмем, когда с няней оставим.
— А няня надежный человек? — заволновалась Маруся.
— Высший класс, — успокоила Юлька. — И сносно говорит по-английски. Так что сможешь пообщаться. Не забыла еще язык в своей деревне?
— Ты так говоришь, будто у нас в деревне одни только медведи живут…
И тут же унеслась в воспоминания, которые самонадеянно возвела в ранг прошлого, хотя и знала, что поторопилась и они еще долго будут неотъемлемой, основной, горькой частью ее неудавшейся жизни. Неудавшейся, неудавшейся, несмотря на всю ее браваду и отчаянные попытки хорохориться.
— Мам! Ну где ты, мамуль! — теребила ее Юлька. — Эй! Включи глаза!
— Я здесь, здесь. Просто пытаюсь освоиться со своей новой ролью. Думаешь, это так просто — вдруг узнать, что ты теперь бабушка?
— А вы только де-юре бабушка, — учтиво успокоил Франк. — А де-факто — биологическая девушка.
— Ну, если только биологическая, — вздохнула Маруся.
— Мам, ты что, не рада, что у тебя внучка? — обиделась Юлька.
— Ты даже не представляешь, как сильно я рада! Потому что вы с малышкой — это все, что у меня осталось…
А жизнь между тем продолжалась и повернулась теперь совсем другой, новой гранью. И грань эта была прекрасной, как могут быть прекрасны декорации, на фоне которых тоскует главная героиня. Как прекрасен срезанный цветок в красивой вазе: он словно бы полон жизни, но это, увы, обман.
Окно Марусиной спальни выходило в маленький садик. Ветерок трепал занавески, наполняя комнату прохладой и ароматами цветущих растений. Странно, но казалось, что здесь совершенно нет пыли и не надо прилагать никаких усилий, чтобы все вокруг сияло первозданной чистотой.
На кухне хозяйничала бывшая соотечественница.
— Ростовчанка Галя Голубец, — представилась она.
И Маруся невольно рассмеялась.
— Что, смешная фамилия? — не обиделась Галя.
— Да нет, просто вспомнила одного старого знакомого, — пояснила Маруся.
А вспомнилось ей, как давно — она тогда училась в четвертом классе — мама поехала с ней отдыхать в маленький санаторий на Черном море, расположенный в райском местечке под названием Цихисдзири. Жили они в большой палате на восемь коек, под окнами которой во множестве росли крупные красные ягодки, похожие на землянику, только без вкуса и запаха. Маруся собирала их в кружку, не в силах поверить, что те, такие аппетитные, не съедобны.
Вокруг цвели магнолии и рододендроны, возносились ввысь гордые кипарисы, и кружил голову розовый аромат. Маруся трогала прохладные тугие бутоны, украшенные хрустальными капельками росы, каждый раз заново изумляясь разнообразию и богатству природы. Черный бархат ночи высверкивали зеленоватые искры светлячков, а море после шторма кишело студенистыми зонтиками медуз.
Роскошная субтропическая растительность ошеломляла, радуя глаз, но не душу. Зато пробуждала в этой душе жаркие южные страсти. Не у Маруси, конечно, — Боже упаси! Но вокруг нее все томились любовью, разбивались на пары, ссорились, ревновали и менялись партнерами.
Вся эта взрослая курортная суета нисколько ее не волновала до тех пор, пока вокруг мамы не начал увиваться некий гражданин по имени Василий Голубец. Мама, к горячему возмущению, Маруси принимала его ухаживания благосклонно, и она, потрясенная ее вероломством по отношению к отсутствующему отцу и присутствующей, но как бы мешающей дочери, то бишь к ней, Марусе, возненавидела Голубца лютой ненавистью.
Голубец ненависти не замечал, оставаясь добродушно-веселым, и это еще больше подогревало и так-то бушевавшее в груди пламя. Вот тогда-то, в бессильной злобе, она и сочинила свой стишок, призванный окончательно и бесповоротно унизить его в ослепленных фальшивым блеском маминых глазах.
