Распространился слух, что местные жители предлагали емупринять украинское гражданство, поселиться в столице Украины и обещали емурайскую жизнь. Переманивала его также и Москва. Но он навсегда остался веренсвоему Петербургу-Петрограду-Ленинграду.
Случалось, что мы, его московские друзья, внезапно ненадолгоразбогатев, совершали на «Красной стреле» набег на бывшую столицу Российскойимперии. Боже мой, какой переполох поднимали мы со своими московскими замашкамивремен нэпа!
По молодости и глупости мы не понимали, что ведем себяпо-купечески, чего терпеть не мог корректный, благовоспитанный Ленинград.
Мы останавливались в «Европейской» или «Астории», занимаялучшие номера, иной раз даже люкс. Появлялись шампанское, знакомые,полузнакомые и совсем незнакомые красавицы. Известный еще со временСанкт-Петербурга лихач, бывший жокей, дежуривший возле «Европейской» со своимбракованным рысаком по имени Травка, мчал нас по бесшумным торцам Невскогопроспекта, а в полночь мы пировали в том знаменитом ресторанном зале, где Блокнекогда послал недоступной красавице «черную розу в бокале золотого, как небо,аи… а монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви»…
…а потом сумрачным утром бродили еще не вполне отрезвевшиепо достоевским закоулкам, вдоль мертвых каналов, мимо круглых подворотен,откуда на нас подозрительно смотрели своими небольшими окошками многоэтажныежилые корпуса, бывшие некогда пристанищем униженных и оскорбленных, миморешеток, напоминавших о том роковом ливне, среди стальных прутьев котороговдруг блеснула молния в руке Свидригайлова, приложившего револьвер к своемущегольскому двубортному жилету, после чего высокий цилиндр свалился с головы ипокатился по лужам.
Со страхом на цыпочках входили в дом, на мрачную лестницу,откуда в пролет бросился сумасшедший Гаршин, в черных глазах которого навсегдазастыл «остекленелый мор».
Всюду преследовали нас тени гоголевских персонажей средирешеток, фонарей, палевых фасадов, арок Гостиного двора.
…Поездки в наемных автомобилях по окрестностям, в ДетскоеСело, где среди черных деревьев царскосельского парка сидел на чугуннойрешетчатой скамейке ампир чугунный лицеист, выставив вперед ногу, курчавый,потусторонний, еще почти мальчик, и в вольно расстегнутом мундире, – Пушкин.
«…здесь лежала его треуголка и растрепанный том Парни»…
А где-то неподалеку от этого священного места некто скупалпо дешевке дворцовую мебель красного дерева, хрусталь, фарфор, картины взолотых рамах и устраивал рекламные приемы в особняке, приобретенном за гроши укакой-нибудь бывшей дворцовой кастелянши или швеи, и так далее…
Когда же наша московская братия, душой которой был ключик,прокучивала все деньги, наставал час разлуки. Штабс-капитан, выбитый из своейравномерной, привычной рабочей колеи, утомленный нашей безалаберной гостиничнойжизнью, с облегчением вздыхал, нежно нас на прощание целуя и называяуменьшительными именами, и «Красная стрела» уносила нас в полночь обратно вМоскву, где нам предстояло еще долго заштопывать дыры в бюджете.
О, эти полночные отъезды из Ленинграда, чаще всего в разгарбелых ночей, когда вечерняя заря еще светилась за вокзалом и на еещемяще-печальном зареве рисовались черные силуэты дореволюционныхстаропитерских фабричных корпусов, заводских труб и безрадостных, закопченныхпаровозных депо, помнивших царское время и народные мятежи в героические днисвержения самодержавия, брандмауэры с рекламами давно не существующих фирм,железный хлам, оставшийся от времен разрухи и гражданской войны.
Город таял далеко позади, а полночная заря все еще светиласьза мелколесьем, отражаясь в болотах, и долго-долго не наступала ночь, и,качаясь на рессорах международного вагона, нам с ключиком казалось, что мыслишком преждевременно покидаем странное, полумертвое царство, где, быть может,нас ожидало, да так и не дождалось некое несбыточное счастье новой жизни ивечной любви.
С Ленинградом связана моя последняя встреча соштабс-капитаном совсем незадолго до его исчезновения.
Город, переживший девятисотдневную блокаду, все еще хранилследы немецких артиллерийских снарядов, авиационных бомб, но уже почтиполностью залечил свои раны.
На этот раз я приехал сюда один и сейчас же позвонилштабс-капитану. Через сорок минут он уже входил в мой номер – все такой жестройный, сухощавый, корректный, истинный петербуржец, почти не тронутыйвременем, если не считать некоторой потертости костюма и обуви – свидетельстванаступившей бедности. Впрочем, знакомый костюм был хорошо вычищен, выглажен, астарые ботинки натерты щеткою до блеска.
Он был в несправедливой опале.
Мы поцеловались и тут же по традиции совершили прогулку намашине, которую я вызвал через портье.
Я чувствовал себя молодцом, не предвидя, что в самомближайшем времени окажусь примерно в таком же положении.
Так или иначе, но я еще не чувствовал над собой тучи, и мысо штабс-капитаном промчались в большом черном автомобиле – только чтовыпущенной новинке отечественного автомобилестроения, на днях появившейся наулицах Ленинграда.
Мы объехали весь город, круто взлетая на горбатые мостикиего единственной в мире набережной, мимо уникальной решетки Летнего сада,любуясь широко раскинувшейся панорамой с неправдоподобно высоким шпилемПетропавловской крепости, разводными мостами, ростральными колоннами Биржи,черными якорями желтого Адмиралтейства, Медным всадником, «смуглым золотом»постепенно уходящего в землю Исаакиевского собора.
Мы промчались мимо Таврического дворца, Смольного,Суворовского музея с двумя наружными мозаичными картинами. Одна из них – отъездСуворова в поход 1799 года – была работы отца штабс-капитана, известного в своевремя художника-передвижника, и штабс-капитан поведал мне, что когда его отецвыкладывал эту мозаичную картину, а штабс-капитан был тогда еще маленькиммальчиком, то отец позволил ему выложить сбоку картины из кубиков смальтымаленькую елочку, так что он как бы являлся соавтором этой громадной мозаичнойкартины, что для меня было новостью.
…Он, как всегда, был сдержан, но заметно грустноват, какбудто бы уже заглянул по ту сторону бытия, туда, откуда нет возврата, нетвозврата!… что, впрочем, не мешало ему временами посмеиваться своим мелким смешкомнад моими прежними московскими замашками, от которых я все никак не могизбавиться.
Наша поездка была как бы прощанием штабс-капитана со своимгородом, со своим старым другом, со своей жизнью.
