— Не буду!
— Назовите мне хоть одну разумную причину!
— Я не могу петь! — прошипела она.
Последовало ошарашенное молчание.
— Я не умею петь! — резко бросила она. — Теперь вы понимаете? Я не могла петь заутрени! Я не могу петь мадригалы! Я не могу петь коротенькие песенки с припевом! Я не могу взять ни одной проклятой ноты! Я вообще не умею петь! Так что вы можете петь, чтобы заработать ужин, а я, я буду молчать, благодарю вас!
Лине развернулась на каблуках, ужасаясь только что сделанному признанию. Тайна, которая причиняла ей нешуточные страдания, теперь перестала быть таковой. Она приготовилась услышать издевательский смех, который, как она была уверена, неизбежно последует.
У Дункана не было желания смеяться. Он по-прежнему, не веря своим ушам, смотрел в напряженную спину Лине де Монфор.
— Это все?
Он тряхнул головой. Все могут петь. Она всего лишь скромничала — или была слишком застенчивой. Он улыбнулся с уверенностью. Он не сомневался, что при его небольшой помощи она запоет, как ласточка.
Он не мог представить, как сильно ошибается.
Лине была уверена, что колени у нее вот-вот подогнутся. Руки и ноги отказывались ей повиноваться, а язык, казалось, прирос к гортани. И голова вела себя странно, словно жила отдельной от тела жизнью. Глаза разбегались, пока она безуспешно пыталась сосчитать бесчисленные ряды знати, разряженной в шелка, бархат и тяжелую парчу, а дальше за обычными столами теснился простой народ в одеяниях графства Кендалл.
— Черт, — прошептала она заплетающимся языком, в очередной раз сбившись со счета. Она помахала перед лицом рукой. Господи Иисусе, в этом замке было жарко, хотя она уже развязала на спине тесемки платья. Может, ей стоит вообще снять стесняющую движения шерстяную одежду.
Святая Мария, о чем она думает? Смешок вырвался из ее хорошо смоченного вином горла, отчего она едва не потерял равновесие, поэтому ей пришлось схватиться за цыгана, чтобы не упасть.
Это все его вина — этого дьявола-цыгана. Один раз она попробовала ущипнуть его за руку, но безуспешно. Будь проклят этот симпатичный негодяй. Он дал ей слишком много выпить, а она теперь не могла досчитать до двадцати.
А, ладно, решила она, счет может и подождать. Она взглядом даровала ему прощение и вздохнула. Она как-то странно и непривычно себя чувствовала, словно ее расчесывали ворсовальной шишкой. Святые угодники, как же красив был этот цыган! И какой у него очаровательный рот, решила она, облизывая губы.
Дункан ощущал каждый изгиб и выпуклость на теле леди Лине де Монфор, когда она сидела на помосте, привалившись к нему, в этой обтягивающей шерстяной штуке, которую проститутки называют платьем. Сейчас оно едва держалось на ее плечах. Если, упаси Господи, она вздохнет поглубже…
Вот — она опять это делает — она провела язычком по губам, глядя на него из-под припухших век дразнящими зелеными глазами. Господи Иисусе. Если она не прекратит, ему ничего не останется, как взять ее прямо здесь, на помосте, на глазах у высокой публики. Развлечение? Он устроит развлечение лорду — владельцу замка!
Дункан взял аккорд на одолженной лютне, а потом заиграл мелодию, которую давно знал на память.
Ему нужно было проследить, чтобы она не напилась. После маленького глотка вина и большой лести последовала репетиция, и он убедился, что сдержанность Лине в отношении собственной способности к вокалу вполне оправданна. Еще никогда ему не приходилось слышать столь чудовищно перевранной мелодии. Впрочем, его это не смутило, и он решил, что пение — это еще не все. Все, что он должен сделать, — это заставить Лине расслабиться настолько, чтобы она просто сидела рядом с ним на помосте перед жителями замка. Стоит мужчинам увидеть девушку, и недостатки ее вокала никого не смутят.
Он оказался прав. Никого не волновало, что Лине подпевает ему на целую кварту выше и голос ее напоминает скрип ржавой подъемной решетки замка. Их внимание, без сомнения, приковали ее изумрудные глаза, волосы цвета меда… жемчужная кожа… крошечная родинка на левой груди…
Он удивленно заморгал. Господи Иисусе, да что с ним такое? Он не мог вспомнить следующий аккорд, а ведь сейчас ему предстояло исполнить девятый куплет. Страдала не только его игра, но и его проклятое тело реагировало на близость Лине с живостью девственника. Да-а, ему предстоял долгий вечер.
В темном закоулке замка, подальше от глаз Дункана, в простых монашеских клобуках, притаились Томас и Клайв. Натянув капюшоны поглубже, они грызли сухари, которые им удалось выпросить на кухне.
— Говорил я тебе, что мы их найдем, — прошептал Клайв. Он перемалывал зубами крепкий сухарь.
— Надеюсь, она больше не будет петь, — с набитым ртом пожаловался Томас. — Ее завывания разогнали все зверье в лесу на милю вокруг.
— Именно ее завывания и привели нас сюда, — напомнил ему Клайв.
— Я не вижу медальона.
— Она наверняка его где-нибудь спрятала.
Томас облизнул пальцы.
— Ты хочешь сказать, что нам придется обыскать ее?
— Я буду обыскивать ее, а ты приставишь меч к горлу ее телохранителя.
Томас собрался было запротестовать, но Клайв сунул ему очередной сухарь в рот, и тому пришлось замолчать.
Лине парила в небесах. Еще никогда за все годы торговли шерстью ей не было так хорошо. Вино, лившееся рекой, быстро ударило ей в голову, согрело ее, отчего она почувствовала себя невесомой. И вскоре она уже притопывала ножкой в такт песенкам цыгана. Она позабыла о своей сдержанности, о различии их положения. На короткое время она даже умудрилась забыть, что не умеет петь.
А цыган… он был просто великолепен. Его пальцы буквально порхали по струнам лютни. Когда кто-то всунул ему в руки арфу, оказалось, что он мастерски владеет и ею, и его пальцы побежали по струнам так же гладко, как вода по гальке. Его остроумие очаровало всех. Он услаждал слух присутствующими балладами о приключениях и сладкими любовными песенками неприличными частушками и оборотами речи, от которых у нее кружилась голова. Она смеялась над дружеской перепалкой, которую он затеял с владельцем замка. А потом с такой же легкостью она заливалась слезами, слушая какую-то особенно трагическую балладу.
Лине уставилась на него — черноволосого жонглера-цыгана, который вызывал в ней такую бурю эмоций, — и вдруг поняла, насколько ограничен был ее собственный мир. Она вела образ жизни, в котором доминировали цифры и ярлыки, доходы и расходы и не было места песням, танцам и другим благословенным удовольствиям.
А вот цыган… он бывал в дальних странах, он видел всякое, красоту и горе, пусть даже глазами нищего. Он пил жизнь большими глотками. Однако он с одинаковым вдохновением воспевал красоту розы и повествовал о последнем крестовом походе. Слушая его, она ощущала на языке вкус вина из Святого Грааля. Глядя на него, она почти представляла, каково это — проснуться в его объятиях.
