Он показал пальцем – мол, я сейчас – и исчез за дверью. Спустя мгновение появился уже без книги. Спустился, звеня ключами; последние три ступеньки перепрыгнул.
– Приятный сюрприз, – сказал он. Да, он был рад ее видеть. И уже искал нужный ключ на своей связке.
Кора приникла к воротам, взялась за железные прутья, еще хранившие тепло солнечного дня.
И осеклась. Смешно же врать. Уже почти темно. Что ей тут могло понадобиться? Все уловки кончились: купить радио, попросить об одолжении. Правда такова: она прошла пешком шестьдесят с лишним кварталов по одной-единственной причине: ей хотелось его увидеть. И неважно, что она уезжает на этой неделе. Именно потому, что она уезжает, для робких уловок времени нет.
– Я сегодня свободна, – решилась она. – И я подумала: может, ты тоже.
Просто и недвусмысленно. Он кивнул и отпер ворота.
Глава 17
Он спросил, откуда отпечатки у нее на талии и плечах.
– Это от того, тшего ты носишь? – Он провел шершавыми пальцами по ее коже, из-под груди к пупку. – Туго? Больно, наверное.
Кора смутилась. Он так и не выключил настольную лампу. Небольшая лампа, для чтения, но тусклый свет достигал и постели. И как Кора ни старалась расслабиться и думать только о том, что чувствует и видит сама, свет ее смущал. С Аланом они были в темноте. А Йозеф видел ее. И теперь, когда все закончилось, Коре показалось, что она боялась не зря: на ее голом теле, оказывается, было кое-что странное. А у других женщин остаются отпечатки от корсета? Похоже, у его жены не было – иммигрантки не всегда носят корсеты, особенно если работают. А такие женщины, как Кора, – у них есть? Как узнаешь? Даже когда она рожала близнецов, на ней была простыня до колен. Никто не видел ее голого живота с тех пор, как ее перестала мыть мама Кауфман.
– Я привыкла, – ответила Кора.
Он нахмурился и снова лег. Но теплая ладонь осталась лежать на ее бедре; смущение таяло, таяло и наконец испарилось. Вот, подумала она. Это ощущение она запомнит, к нему не привыкнуть и не забыть: его нога под ее согнутой ногой, их разделяет только капелька пота, щекотно, но Кора лежит неподвижно. Пусть будет не просто щекотно, пусть чешется, зудит и огнем горит – она не уберет ногу, пусть кожа впитает это ощущение, не хочется тратить его сейчас, когда оно в избытке; ведь оно так скоро исчезнет и больше никогда не повторится.
И он, подумать только, извинился. Прости, сказал, что так быстро. Надеюсь, ты мне дашь еще один шанс. И улыбнулся, и она улыбнулась, хоть и не поняла, о чем это он: по сравнению с теми несколькими эпизодами с Аланом впотьмах – вовсе даже не быстро. А еще Йозеф обнимал ее, целовал, любовался. Кора сердилась на себя: по сравнению с ним она тряпичная кукла, робкая, неуверенная, только и может, что положить ему ладони на плечи да посмотреть в глаза, – да и это стоит огромного труда.
Ей тоже нужен еще один шанс.
Комната у него была маленькая, опрятная и строгая. С кровати можно достать до чистой белой раковины с водяным насосом. По другую сторону раковины на ночном столике маленький ледник. Некрашеные стены пусты, лишь четыре гвоздя – для двух фартуков и двух белых рубах. Чулан переделан в туалет, объяснил он, – поставил сам, научился, когда помогал сантехнику оборудовать туалеты для монахинь и девочек. Сантехник помощь оценил и рассказал, где можно найти не слишком изношенные трубы и стульчак.
– Снатшала я ошибся, – рассказал он. – Маловато положил изолятции. Просто опыта не было. Труба снаружи, а в январе мороз, вот она и взорвалась. Все втребезги. Пришлось перетелывать, ну, на тругой раз получилось лутше.
Кора вошла к нему в таком состоянии, будто собралась прыгнуть с огромной высоты. Он усадил ее на один из двух стульев за маленьким столиком у окна. Предложил арахиса, извинился, что больше ничего нет. Она успокоила: я не голодна, довольно и стакана воды. На полке над раковиной два разнокалиберных стакана, две тарелки и единственный острый нож. По воскресеньям, объяснил он, приходит дочка, а мы любим бутерброды. Покупаю в бакалейной лавке сыр и ветчину. А на неделе монахини меня кормят тем, что девочки не доели. Не так уж плохо получается. На завтрак овсянка. Арахис. Хлеб. Получают пожертвования от «Гудзонской гильдии». Иногда фрукты, овощи. Лавочники тут по соседству в основном католики, они к монашкам щедры.
Он спросил, получила ли она письмо из Массачусетса и удалось ли ей узнать еще что-нибудь о матери. Кора кратко поведала о встрече на вокзале и о семье в Хейверилле, с которой она никогда не познакомится. Он стал расспрашивать подробней, но она рассеянно отмалчивалась. Только вчера ей так хотелось рассказать ему про Мэри О’Делл, довериться, но теперь, здесь, она думала только о том, как он на нее смотрит и что у него в правом глазу лучик солнца. И о том, что она с ним наедине в маленькой комнате. На стене над столом висела книжная полка – длинная доска на кронштейнах, по краям вместо подпорок кирпичи. Кора пила воду и читала названия на незапыленных корешках: «Устройство беспроводного телеграфа», «Электрические колебания и волны», «Краткий курс английского языка», «Справочник автоинженера, III том», «Письма Рузвельта к детям». И другие книги – с немецкими названиями.
Она спросила: ты скучаешь по Германии, по людям, которые похожи на тебя? Наверное, было бы проще жить там, где говорят на твоем языке.
– Иногда скутшаю. – Он поставил стакан с водой на стол.
– А по семье? У тебя есть братья и сестры? А родители живы?
Он почесал затылок.
– Мне не отшень хорошо былось в семье. Старший брат тяжелый на характер, в отца. А мать умерла. – Он пожал плечами. – Моя семья – Грета.
Кора кивнула:
– Хорошо, что она у тебя есть.
Он грустно рассмеялся:
– Етше бы.
– А тебе не кажется иногда… – Кора попыталась ухватить то, что давно ее занимало. – Ты не думаешь, что твое настоящее место в Германии? Ты ведь там родился. Я понимаю, что семья была сложная, но они родные тебе по крови. Да, с тобой дочь, но ведь все остальные остались там.
Он покачал головой.
Кора решила, что он не понял вопроса из-за канзасского акцента, что она говорит слишком быстро или растягивает слова. И спросила по-другому:
– Тебе в этой стране не повезло. Тебе никогда не казалось, что ты здесь по ошибке? Что твоя настоящая судьба – оставаться там, со своими родными, со своей историей?
Он снова покачал головой, еще убежденнее:
– В Германии я родился. И фсе. А судьпа там, кута иту.
Вскоре после этого они лежали на его узкой постели, и она помогала ему расстегивать пуговицы ее блузки. Ей и сейчас страшно было выговорить необходимые слова. Но она собралась с духом, закрыла глаза и выдохнула:
– Я не могу беременеть.
